Утопия
«Не нужен тебе город Солнца, где все трудятся, счастливы этим, где равны все! А мне нужен! И я построю его! Не в масштабах вашего дерьмового Союза, а здесь, на этом участке. Скоро все изменится», — горячится Алексей, алкаш и идеалист, житель избушки на краю света, куда судьба заносит всех подряд: и вьетнамца-гастарбайтера, и милиционера-маньяка, и профессора научного атеизма из университета, и дочку секретаря райкома, и ее дружка-фарцовщика. Вселенная на тесном пятачке, загнанная в баньку с пауками, которая, по Достоевскому, равноценна вечности. Утопия, в которой все должно измениться — но, вероятно, так и не изменится. Чтобы оставалось, где жить и во что верить.
Самый беспросветный фильм Балабанова «Груз 200» знакомит нас с единственным, вероятно, его персонажем, который не вызывает ничего, кроме симпатии. Он небезупречен (безупречных ни в жизни, ни в кино не бывает) — по пьяни чуть не насилует девчонку; но, во-первых, «в городе Солнца жен нет, все равны», а во-вторых, возьми он ее под свое крыло, и не досталась бы Анжелика упырю-убийце Журову, не пошла бы по девяти кругам бытового советского ада. Зато Алексей — тезка актера Серебрякова, сыгравшего здесь одну из самых маленьких, но и самых тонких своих ролей, — готов умереть за принцип. И умрет. Зато он верит, а за это, по Балабанову, многое прощается.
Верит — во что? С Богом в фильмах Балабанова сложно: его сплошь и рядом поминают всуе, но верить в его справедливость с каждым кадром все сложнее. Вера в Утопию честнее и проще. Унаследованная от СССР, да и от дореволюционных мыслителей-провидцев, она направляет взор в будущее. От нее — тот вектор, который не дает балабановским искателям сидеть на месте, который толкает их из здесь и сейчас в другое пространство и время.
Предчувствие Утопии — то, что не позволяет увидеть в фильмах Балабанова тривиальную «чернуху» и бытописательство. В конце концов, чем гуще тьма, тем ближе рассвет. И Томмазо Кампанелла писал свой «Город Солнца» в пожизненном заключении, в застенках инквизиции, под пытками.
Первый город Солнца Балабанова — его новая, после Свердловска, родина, Петербург. Мутный, холодный, призрачный, нищий, но вместе с тем волшебный, необъяснимо точно отраженный в сюрреалистических «Счастливых днях». Как в настоящей утопии, безымянный бродяга обретает там имя, крышу над головой и даже, вроде как, возлюбленную — хотя все это со временем оказывается миражом. Если в пьесе Сэмюэла Беккета, к которой отсылает заголовок фильма, счастья на сцене не было — оно скрывалось в далеком и, возможно, вымышленном прошлом, то у Балабанова счастье все еще в надежде на будущее. Ей же иррационально воодушевлен Трофим, герой одноименной короткометражки: так же пережив символическую смерть и воскрешение, он отправляется в Питер — и получает призрачную посмертную жизнь на пленке французского кинооператора, снимавшего на перроне очередное «Прибытие поезда». Какой-то общий свет сквозит в выражениях лиц молодых Виктора Сухорукова в «Счастливых днях» и Сергея Маковецкого в «Трофиме»: растерянная надежда, назовем это так. С таким же лицом сходит с перрона Данила Багров в «Брате». И для него ведь, хоть ненадолго, Петербург исполнит все мечты — он найдет здесь верного друга, родного брата, любимую женщину и в каком-то смысле призвание. А заодно познакомится с любимым рок-певцом, небожителем в прямом смысле слова; недаром начинающий киллер охотится за альбомом «Наутилуса Помпилиуса» с говорящим названием «Крылья».
Второй город Солнца — Москва, куда отправляется в финале «Брата» неунывающий Данила. Если Петербург — призрачный город, то Москва и вовсе — город-сон, город-морок. В одном, по меньшей мере, Бутусов, в другом и вовсе Ирина Салтыкова. Столица красива и фальшива, как крашеная блондинка, поющая свои сладкие песни под фанеру. Когда в «Войне» лишившийся жены англичанин Джон, которому удалось чудом вырваться из чеченского зиндана, пытается пойти по московским инстанциям, справедливости находит не больше, чем дембель Багров. И все-таки это — еще одна утопия, вотчина Колеса Фортуны: в травестийном мире «Жмурок» более удачливые наследники Данилы, провинциальные киллеры Саймон и Сергей, находят в Москве единственное возможное в РФ счастье — дорогие костюмы с галстуками, должности депутатов, кабинеты с видом на Кремль. Плюс секретаршу Ренату Литвинову и швейцара Никиту Михалкова.
Третий город Солнца — где-то за бугром, куда и уходит светило по вечерам. Зыбкое царство свободы, где те же цепи да плетки, только бутафорские — как в горькой и страшной коде «Про уродов и людей». За подмогой едет туда, домой, Джон, но и в Лондоне ему ни от кого не будет помощи. И подвиг Данилы Багрова во втором «Брате» оборачивается пустым, бессмысленным ухарством: пусть за ним сила (она же правда), счастья она не принесет. Америка злых улиц, грязных подворотен, пустых автострад — едкое и горькое разоблачение мечты о недоступной утопии. Но путешествие к этому далекому Солнцу необходимо: лишь на таком расстоянии становится ясно, что истинный его Город — там, откуда уехал. «Я узнал, что у меня есть огромная семья: и тропинка, и лесок, в поле каждый колосок, речка, небо голубое — это все мое, родное. Это Родина моя! Всех люблю на свете я!».
Зеркальное отражение двух, вероятно, ложных — но за тысячи километров друг от друга обретающих подлинность — утопий выражено ярче всего в сценарии нереализованного «Американца». Нью-йоркский бизнесмен Ник, потерявший деньги на афере с русскими бандитами, едет в далекую Сибирь — и, пережив страшные испытания, став в прямом смысле слова другим человеком, обретает-таки счастье с новой семьей, учительницей английского Катей и ее сыном Петей: на крайнем Севере, в юрте тофаларов. Меж тем брат Кати, беглый зэк Алеша, бежит за тем же счастьем подальше от родного Иркутска — в Америку.
Единственный фильм Балабанова, в котором должен был присутствовать не иронический, а полноценный хэппи-энд, так и не был завершен. Едва ли это случайность.
Два раза режиссер пытался достичь того — самого далекого из возможных — берега, на котором утопия все-таки состоится: сначала в «Реке», так и не сложившейся в фильм из-за трагической гибели актрисы Туйары Свинобоевой (сценарий назывался «На краю земли»), потом в «Американце». Оба раза попытка сорвалась.
Природа, где нет места людям, — возможно, и есть следующий город Солнца Балабанова. И все-таки люди пытаются незаконно, контрабандно ухватить себе частичку этого покоя и этой воли — за что расплачиваются жестоко. Недаром место действия «Реки» — крошечная колония обреченных на смерть прокаженных в глубинах якутской тундры. Очищающее пламя, в котором суждено было сгинуть всем героям фильма, делало эту Утопию окончательной, еще раз подтверждая: она не для человека. Этот лес, эта вода, эти горы немыслимоай красоты, как в подчеркнуто-открыточных пейзажах «Войны», становятся смертоносными, как только туда проникает Homo sapiens. Не ответ ли здесь герою первой короткометражки Балабанова «Егор и Настя», который зачитывался «Уолденом» Торо? «Человек — существо ущемленное, и, когда он в мелочах начинает видеть великое, он, конечно, обманывает себя, но он по более большому счету не обманывает себя, по более большому счету он прав. На самом деле жизнь прекрасна, только мы об этом ни фига не знаем...» Есть места, где еще возможно «увидеть великое» и почувствовать, как оно прекрасно, — да только нас в тех местах как не было, так и нет.
Попытка догнать Утопию сродни безуспешным попыткам Ахиллеса сравняться с черепахой. Парадокс, в полной мере переданный Кафкой в его прозе и переведенный Балабановым на визуальный язык сначала в «Замке», а потом и в остальных фильмах.
Утопия отказывается принимать материальные очертания и остается идеей, мечтой, направлением движения. Движения на утлом «маленьком плоту», о котором поет Юрий Лоза за кадром «Груза 200», или на тающей льдине, на которую уходит с петербургской набережной Иоган в последних кадрах «Про уродов и людей».
Движение за Солнцем как попытка добежать до горизонта — еще и погоня за временем, в надежде на «город-сад» близкого будущего: оно вот-вот наступит? Веры в другую эпоху еще меньше, чем в иное место. Этот лейтмотив позволяет объединить в трилогию «несвершенного будущего» три поздних фильма Балабанова. Сначала «Груз 200», который закрывается концертом группы «Кино» — той самой, что в другом фильме так настойчиво требовала перемен: СССР пал, но мало что изменилось. Потом «Морфий», с редкой последовательностью топчущий большевистскую мечту построения «нашего нового мира». Наконец, «Кочегар», реквием по «лихим девяностым», в жаркой топке которых догорал труп советской мечты. Из пепла не родилось никакого феникса, мертвое так и осталось мертвым.
И все-таки последняя отчаянная попытка была предпринята в фильме, где Балабанову удалось победить и пространство, и время: «Я тоже хочу». Апокалиптическая фантазия вовсе лишена сюжета или характеров в традиционном понимании. Пятеро — не персонажей, масок — в большой черной машине, будто в катафалке, едут в страну вечной смерти, чтобы обрести вечную жизнь. Говоря проще, счастье. Удивительно ли, что находится оно вдали от городов, в необитаемой Зоне — в самом сердце аномальной ядерной зимы, напоминающей о мерзлоте якутской глуши. И счастье это скрыто в жерле безглавой колокольни — трубе, направленной прямиком в небо. В ней испаряются легким дымком Музыкант и Проститутка, оставляя на земле лишь Бандита, в компании еще одного невесть откуда взявшегося странника, Режиссера в исполнении самого Балабанова. Он тоже хотел счастья, но ему оно не выпало.
Ему — в смысле персонажу фильма. Настоящий Балабанов отыскал настоящую Колокольню Счастья. Согласно самопровозглашенному принципу «фантастического реализма», нашел не в фантазиях, а в реальности, в селе Еськи Бежецкого района. Вероятно, вошел туда и исчез. Через сорок дней после его смерти она рухнула. Вход в Утопию закрылся.