Нам было по 19–20 лет. Мы громко и невежливо рассуждали о подлинной кинематографичности, об анахронизмах и дерзаниях, но практически еще ничего в кинематографии не свершили. Мы рвались на кинофабрику, не рассчитывая вовсе на «зеленую улицу». Только бы скорей! В любом качестве! Вперед! Сдуть вахтера буйным ветром нашей настойчивости!

Сдули. Вчетвером пришли мы на Ленинградскую кинофабрику «Совкино» — будущий «Ленфильм».

Поднялись на второй этаж, где разместились кабинеты дирекции, сценарный отдел и режиссерские комнаты — мозг кинофабрики. Очутились в невзрачном коридоре, изнутри опоясывающем здание. В царские времена здесь были ложи, отдельные кабинеты, здесь шумел, хрипел, извергался кутежами ресторан «Аквариум».

...Итак, мы в коридоре, на втором этаже кинофабрики. По одну сторону — двери, из-за которых доносились голоса из режиссерских комнат по другую невысокие перила, не заслоняющие нижнего этажа, где в бывшем розовом ресторанном зале соседствовали кабинет вельможи с избой колхозника, лаборатория ученого с теплушкой, будуар придворной дамы с хлевом, — там происходили съемки. Фильмы были тогда еще немые — ни голоса сверху, ни стрекотание юпитеров снизу никому не мешали.

Коридор был всегда насыщен жизнью. Коридор незабываемый. Не коридор, а бульвар встреч. Сюда часто выносились первые, с пылу с жару, суждения по поводу просмотренного материала.

Вот вжался в стену Фридрих Эрмлер, вкрадчиво уверяя братьев Васильевых, что он только что наснимал мусор, «все в корзину», что делать? Брат Георгий, сдержанный и немногословный, иронично улыбался: «Мудришь?» Брат Сергей, экспансивный, быстро пламенеющий спорщик, не выпуская изо рта папиросу «Казбек», восклицал: «Ерунда! Знаем мы тебя, завтра выяснится, что это твои лучшие куски!» И Эрмлер недоверчиво стонал в ответ.

Вот своей качающейся, лодочной походкой, поддразнивая торчавшей из-под руки книжкой Понсон де Террайля, плыл Леонид Захарович Трауберг.

А здесь Герасимов, наслаждаясь и ошеломляя сходством, копировал беседу Пиотровского с Шостаковичем, и величественный Александр Викторович Ивановский выговаривал помрежу: «Друг мой, вы там посадили на первом плане кого-то из массовки, так вы уж скажите ему, что в обществе не полагается ковырять в зубах».

Бежали ассистентки, и одна другой, воспаленно: «Кошмар! Завтра съемка, а платье Магарилл еще не готово...»

Хлопает дверь, Магарилл, смеясь, бежит на примерку. О Магарилл, белоснежная, белокурая!

(В 1944 году из Алма-Аты придет письмо от Трауберга: «Пишу вам, а за стеной гроб Магарилл».)

Тяжело опираясь на толстую палку друга-поводыря, стоял режиссер Семен Тимошенко, невысокий головастый человек, и из его неспокойного рта так и сыпались, к удовольствию окружающих, шутливые истории...

...Итак, мы на втором этаже кинофабрики. Снизу, никому не мешая, доносился уверенный стук молотка, сказочные вспышки осветительных приборов, громкие команды, и нам, еще посторонним, казалось, будто там, в павильоне, счастливцы правят праздник. Кинофабрика работала.

Держа кепочку в опущенной руке, прошел Борис Чирков... ‹…›

Шаг за шагом, прыжок за прыжком, звено за звеном участвуя в производстве фильма «Луна слева», я постигал, как создается кино.

Когда натура по картине «Луна слева» была снята и работа перешла в павильоны кинофабрики, мы с Хейфицем по вечерам после съемки еще занимались сценарием. Впервые соприкоснувшись с настоящим фильмопроизводством, мы на ходу корректировали литературный материал, вносили кинематографические поправки и, наконец, не фантазируя в неведении, а наблюдая реальные «чудеса» кино, отрабатывали эпизоды.

Утром, подготовив очередной кадр к съемке, бежали к Пиотровскому за советом. На обратном пути, взяв в буфете стакан простокваши на двоих, причем один день Хейфиц съедал верхнюю половину, другой день — я, и прихватив папирос для актера, устремлялись в павильон, где мгновенно и запросто из сценаристов преображались в помрежей.

Никакая работа в съемочной группе не казалась нам зазорной, унижающей наши мечты. ‹…›

После фильма «Луна слева» нас с Хейфицем по нашей просьбе назначили опять учениками к режиссеру Иванову. Он ставил «Транспорт огня» по сценарию Антоновской. Время действия — 1905 год. Основные события — помощь революционного подполья рабочему восстанию в Сибири. Транспорт огня — пересылка оружия восставшим рабочим из Питера в Сибирь.

И был такой эпизод: идут на каторгу в Сибирь политические ссыльные. По этапу. В кандалах. Промерзая в худой одежонке. Некоторые куски из этой сцены снимались в Ленинграде, ночью, на льду Невы. Нагнетая драматизм, задумал режиссер, чтоб крутила, стервенея, пурга. Ветродуя, нынешнего «киноурагана», тогда не было. Вызывали старый, отработавший самолет — чертыхаясь, со скрежетом, с трудом заводили пропеллер и получали бурю. А мы с Хейфицем, усиливая стихию непогоды, двигаясь спиной впереди толпы, лопатами подбрасывали снег.

— Стоп! Еще один дубль! Давайте снег!

— А ну, еще разок!..

— Снег! Снега мало!..

После съемки, усталые и промерзшие, все быстро разъезжались по домам. Машин мало. Всем не уместиться. И мы с Хейфицем, ученики, пешком.

Как-то раз, под утро, возвращаемся домой. После возбуждения съемочной суматохи трезвость холодного рассвета. За неразбуженными окнами неведомые судьбы, неведомые темы. Мы шагаем. Ломит плечи от лопаты, ноги тяжелы.

Говорю, кажется, я: «Какое счастье, что мы работаем в кино!»

Говорит, кажется, Хейфиц: «Еще неизвестно, как сложится наша судьба».

Говорю я: «Кто знает?!»

Говорит Хейфиц: «Слушай, это счастье, что мы выбрали кино».

Говорю я: «Да, счастье».

После того короткого разговора, когда реплики были однородны, как ветки с одного куста, прошло не одно десятилетие и в мою кинематографическую биографию влетело много и радостей и страданий — жизнь художника внутренне всегда пестра, — но мне и сегодня думается: лучше «подбрасывать снег», «будить актеров по утрам», но только бы «участвовать».

Зархи А. Мои дебюты. М.: Искусство, 1985.