Большие события вершились в столице, и столицей был Петроград. Для Москвы октябрьское восстание 1917 года началось с телеграммы, пришедшей из Петрограда 25 октября: товарищи призывали не медлить и присоединяться. Петр Захаркин, главный герой «Последней ночи» Юлия Райзмана, вернувшись в Москву, рассказывает домашним: «В два пятнадцать сняли правительство, отдохнули малость, осмотрели царские комнаты, ну там, статуи, колокольчики, шелки разные у мамзелей...». И Ленина в Москве, судя по всему, тоже не видали: с бородкой такой, воон на того солдата похож. Семья Захаркиных собирается на «дело» с уютной неторопливостью и обстоятельностью, и старик-отец на выходе откладывает берданку, чтобы успокоить встрепенувшуюся старуху-мать. В засадах, на баррикадах настроение то же: домашнее, когда и с врагами обращаются по-свойски, как с поперек горла вставшими соседями. И дома у врага, фабриканта Леонтьева, — домашние разговоры (в дом врага нынче тоже вернулся сын), хоть и куда менее уютные. Схватка последней ночи (Райзман последовательности событий не придерживается и ужимает восстание до одной ночи, в которой поместились и митинги, и перестрелка с юнкерами, и борьба за лояльность 193-го полка, и прибытие пролетарского поезда на Брянский вокзал) застает московскую молодежь за танцами, по линии обстрела как ни в чем не бывало проносится свадебный кортеж, старуха-мать с корзинкой гостинцев для сына проходит через восставшую Москву, чтобы встретить целый поезд своих «сыновей», драма зарождающейся гражданской войны в миниатюре оказывается войной двух семей, и каждая смерть на протяжении фильма выглядит шальным рикошетом тех самых больших событий.
Можно, конечно, все списать на режиссерский метод Райзмана: фокус на частном, человеческие характеры и отношения на фоне больших исторических событий, почти голливудская схема, переведенная на язык соцреализма. Но вот другой юбилейный фильм, снятый десятью годами ранее: «Москва в Октябре» Бориса Барнета. На фоне кинематографа больших концепций, когда Эйзенштейн дарит на юбилей свой барочный «Октябрь», а Пудовкин — «Конец Санкт-Петербурга», фильм Барнета, даже с поправкой на неполноту копии, смотрится сырым и сумбурным (это с таким-то дотошным следованием фактам). Ритм сбивчив, монтаж местами и вовсе вял, с творимым пространством творится черт-те что. Как ни посмотри, то ли недоэйзенштейн, то ли недопудовкин. Очевидно, однако, и другое: все, что Барнету удалось и что есть лучшее в фильме, не похоже ни на того, ни на другого: тяжелый взгляд солдата-двинца из-за плеч конвоя, тревожное лицо юнкера, кричащего: «Стой!» — прежде чем открыть огонь, вереницы силуэтов за мутными окнами, гипнотические прожекторы, заворожившие солдата в ночи. Общее настроение «Москвы в Октябре» можно определить одним словом: смятение. Лучше или хуже скрытое, оно равно заражает и белых, и красных, и очередь за хлебом, и торговца хлебом, и не исчезает даже в кульминационной встрече красногвардейца с полковником Рябцевым, когда последний под молчаливым взором победителя сдает оружие. И фильм Барнета, ничем более не похожий на фильм Райзмана, в одном все-таки оказывается с ним схож: под смятенно мерцающим общим небом творится сумбурная домашняя резня.
Московское восстание Райзмана, большей частью скрытое в темноте, проступает рисунком переплетенных частных судеб. Московское восстание Барнета, взято, естественно, на общем плане, однако стоит вырезать обстоятельные титры и пару-тройку казенных мизансцен, и понять, кто здесь «свой», а кто «чужой», будет едва ли не сложнее, чем несчастному рабочему-гимназисту, то ли Кузьме, то ли Арнольду, подстреленному в «Последней ночи» на полдороге к своим от чужих (а так хотелось, чтобы чужие были своими). Один из ключевых эпизодов Барнета — набор в белую и красную гвардии. Они, конечно, не одинаковы. На белых камера смотрит сверху вниз и прижимает их к пустой стене. На красных — снизу вверх, соблюдая почтительную дистанцию от гигантских теней, поддерживающих их фигуры. Не более, однако. Ни язвительности, ни уничижительности: ну, девицы, ну, юноши, тронутые декадансом, ну, студенты, шляпки вот, опять же, изящные. У красных, ясное дело, лица все больше рабочие и усатые. Но о грядущей красной победе или, скажем, погубившей белых духовной развращенности (которой у Райзмана будет куда больше), или о еще каких правоверных фактах эти групповые портреты не говорят решительно ничего. Вереницы идущих на смерть людей тонут во тьме. Финал выглядит почти пародийно: красногвардеец, в дыму и угаре, орет: «выбран совет народных комиссаров, товарищи» — как гласит титр. А вокруг всё уже окончательно пошло вразнос: взрывы, крушения, дымы и опять бегущие куда-то люди. К финалу пришит еще, впрочем, Ленин (рабочий Никандров с бородкой), видимо, объяснить-таки ребятам, за что стреляли и куда бежали.
В «Последней ночи», конечно, за счет ясной драматургии Евгения Габриловича, за счет прозрачно расписанных мизансцен и общей «гладкости» фильма 1930-х, акценты расставлены отчетливо. Как и всегда, Райзман придерживается предписанных идеологических границ, и двусмысленности у него не сыщешь. Тут и совершенно правоверная сцена с 193-м полком, который белые и красные поочередно призывают на свою сторону баррикад (белые, непременно, силой и смутными обещаниями, красные, естественно, — землей и сердечным пламенем, подкрепленными кровью убитого товарища). Тут и прочувствованный монолог эсера в прокуренной бильярдной, в котором он подробно объясняет, что, дескать, собравшиеся тут богатенькие мальчики и вовсе не знают, за что воюют. Тут и подлость фабриканта, выстрелившего в упор в беззащитного старика, и предательства, и офицерское насилие, и жадность, и малодушное уступничество меньшевиков, и все прочие радости идеологически верного большевистского фильма, разумеется, с невинной сакральной жертвой (младший Захаркин, тот самый несостоявшийся гимназист), за которой последовала почти вся семья красноармейца Петра. Мать Захаркиных гордо проходит мимо взятой в плен Леночки Леонтьевой, дочки злосчастного фабриканта, с которой перед своей нелепой смертью успел поцеловаться ее сын (и ни Леночка, ни Захаркины так и не узнают, что гимназист «Арнольд» и есть их маленький Кузьма) и не обращает внимание на ее жалостливое: «бабушка, на минуточку». И вроде все верно: балованная предательница, без сомнения, дочь своего отца. А все же девчонку, для которой вечер танцев и невинных поцелуев закончился стрельбой, солдатами и трупом гимназиста в луже, не так-то просто уничтожить идеологическим клеймом. В этой семейной, человеческой, борьбе за землю вместо золотых портсигаров (дело ясное) в одну последнюю ночь растворяются все милые домашние радости и высекается, все более отчетливо, одно, главное, слово: ненависть.
Смятение и ненависть — хорошая закваска для грядущей гражданской войны.