Река
Из четырех стихий Балабанова больше всего привлекали вода и огонь, в меньшей степени — воздух, и в последнюю очередь — земля. Очистительный огонь пылает в топке «Кочегара» и рвется из стволов в двух «Братьях» (1, 2) и «Войне», адский огонь самовозгорается в «Грузе 200». Огненные метафоры органичны для режиссера, создающего мифологическую картину яростного мира, который поочередно выступает то адом, то чистилищем, но раем не бывает никогда.
Водная стихия у Балабанова не менее активна, но ее роль не столь очевидна и меняется с течением времени. Вода присутствует уже в его ранних декадентских фильмах. Помните, как кончаются «Счастливые дни»? Короткий кадр, переходящий в рисунок: затопленная питерская улица, всегдашний балабановский пустой трамвай, словно полузатонувшее судно, а на рисунке та же улица и трамвай, а рядом лодка, и стрелка указывает: «Это — я». В лодке, по всей видимости, нашел последнее прибежище главный герой, потерянный человечек без роду и племени, даже настоящего имени его мы так и не узнали. Скорее всего, финальный образ искусственной реки посреди города, целиком на воде возведенного, — это проекция беккетовского и балабановского абсурда, которым наполнены «Счастливые дни». Но его можно трактовать и как версию всемирного потопа, который, как известно, послан человечеству за грехи.
А вот фильм «Про уродов и людей» начинается и заканчивается кадрами реальной реки — Невы в пору ледохода. Побывавший в истории кинематографа символами и пролетарской революции, и хрущевской оттепели, ледоход несет здесь другую смысловую нагрузку. По реке прибывает в северную Венецию Иоган — некий инфернальный Гость, безродный космополит, посланник нездешних сил. Ему предстоит разбудить в местных обывателях пристрастие к пороку, а также внедрить весьма подходящее для этого новейшее техническое средство — синематограф. Осуществив свою миссию, заразив питерское население душком садомазохизма и порнографии, Иоган отбывает туда, откуда пришел, — но не на корабле, а перебежками по льдинам, оставаясь в итоге одиноким пятном посреди вырвавшейся из-подо льда реки.
Город на Неве никогда не вызывал у Балабанова особого пиетета. В своей последней картине «Я тоже хочу» он прямо назвал его городом грехов. Поэтому водная стихия, столь значимая для Петербурга, оказывается метафорой разложения, тлена и декаданса.
Вспоминается, конечно, «Смерть в Венеции» Висконти, но, может быть, самый близкий аналог — «Эпидемия» и «Элемент преступления» Ларса фон Триера: речной поток скрывает в своих заводях следы нехороших дел, символизирует застой, болезнь и гниение.
Но это не значит, что река и вообще водная стихия у Балабанова обязательно окрашены в тона декаданса. Трудно представить, конечно, чтобы в его фильмах, как у Тарковского, изливался очистительный дождь. А вот река, поток, водопад — совсем другое дело. В «Войне» Ингеборга Дапкунайте в роли «кавказской пленницы» участвует в сцене купания в горном потоке, достойной Мэрилин Монро из «Ниагары». Узницу моют на веревке, так что образ очищения неотделим от ужаса бытия. Река жизни и смерти: реванш за неснятый, катастрофически прерванный фильм Балабанова, который так и назывался — «Река».
Этот фильм трагической судьбы занимает в творчестве режиссера центральное место: и хронологически, и по смыслу он оказывается ровно посередине на пути между «Счастливыми днями» и «Я тоже хочу». Есть основания полагать, что будь он закончен, именно он мог бы стать высшим балабановским шедевром.
Даже в фатально усеченном виде «Река» предстает цельным и зрелым произведением, в котором во всем своем величии явлен мифомир Балабанова. И река — ключевой образ этого мифомира.
Появляясь в кадре, она меняет свои очертания, превращаясь из довольно скромной речушки в бескрайнее водное пространство. Хотя берега реки поросли зеленой травой, вода в ней пронзительно синяя, как редко бывает даже в море. В устье реки находится обитель больных лепрой: сюда якуты ссылают тех, кто опасен для общества, здесь изгои проживают остаток жизни — одни уже изъеденные язвами, другие внешне здоровые, но изнутри уже подточенные болезнью. Фактически это уже царство мертвых, а река в этом контексте понимается как символическая дорога из земного мира в загробный. В общем, понятно, что это скорее обобщенная река, нежели реальная — подобно мистической реке Джима Джармуша из «Мертвеца». Она близка природе шаманских практик: после долгой подготовки и пляски с бубном происходит впадение в транс и начинается долгое путешествие по невидимой реке. Так и Балабанов, начиная многие свои фильмы фрагментарными сюжетными линиями, постепенно собирает их в одно русло, и вот мы уже несемся вместе с героями в едином течении.
Мы становимся свидетелями жестокой драмы ревности и любовного соперничества между двумя женщинами, которая кончается гибелью обеих в зажженном одной из них огне. Темы огня и воды сходятся, образуя сюжет противостояния смерти и жизни. Причем огонь, мирно пылающий в домашнем очаге и озаряющий жадное до жизни тело преступницы, становится орудием смерти. Вода же, в конечном счете, приносит надежду. В последней сцене картины, как в фильме «Про уродов и людей», мы видим ледоход. Девочка с найденным на пепелище новорожденным пытается сесть в лодку, но успевает только положить ребенка, как под нею обламывается лед. И лодка, похожая на индейскую пирогу, отправляется в путешествие по реке жизни, которая сулит младенцу неведомо что.