Что до музы — это даже не страдающая героиня, а своеобразный «кентавр», столь же нераздельное двуединство истязателя и жертвы, как и единая телесная оболочка сиамских близнецов. О сплетении Праведности и Порока нет и речи, нравственные категории здесь и не ночевали: нельзя же предпочесть садизм — мазохизму или наоборот…
К фильму можно предъявлять претензии, рассматривая его в координатах бытового реализма. Меж тем режиссер явно создавал модель страны, и здесь неважно, что под окнами квартиры инженера расположено паровозное депо, что выступлению сиамских близнецов приличествовал бы балаган, а не оперный зал с почтительно внимающими господами, что порнографические фильмы не показывались в кинематографах России, и непонятно, почему в Павловске Лиза порхает среди руин, в которые город превратился, как известно, только после нашествия гитлеровцев…
Фильм Балабанова собран из элементов погибшей культуры, но осмысленно и концептуально. Оттого «сборность» его — синтетическая, сливающая воедино не элементы кадров, а жанры и художественные направления: психологическую драму, эротический гротеск, стилизацию, пародию…
Привычны гротескные лики зла. Балабанов эпатирует гротескным изображением добра. В чинном петербургском семействе, где живет девушка Лиза, папочка-инженер витийствует за обеденным столом о чем-то туманно-возвышенном; длинноволосый, похожий на поэта жених Лизы собирается вдохновенно служить молодой музе кинематографа — апофеоз прогресса, либерализма и гуманизма! А уж благородный петербургский профессор, усыновивший сиамских близнецов, и его утонченная незрячая супруга, разучивающая с ними классические романсы — просто оргия добродетели! Но благородство семейств этих изображено с неожиданной саркастической желчью — как нечто показное, фальшивое, ненатуральное…
В интеллигентском раю завелся какой-то червячок. Все пропитано лицемерием: папочки скрывают от детей свои романы с горничными, жены холодны к мужьям, от былой любви не осталось ни следа, да и была ли она?.. Потому зло и входит сюда, как нож в масло; потому и защиты от него нет, что сами жертвы тайно предрасположены к пороку.
Мир заряжен тревогой и неблагополучием, в нем зреют темные инстинкты, и достаточно малейшего толчка, чтобы они вырвались наружу и разбушевались. С черного хода просачиваются сюда скабрезные открыточки, и вот грохнувшегося о паркет папу провожают в последний путь, обнаженная Лиза дергается под розгами, прямо в гостиной снимаясь для порнографического фильма, причем ручку киноаппарата крутит ее романтический вздыхатель, а про снег, серебрящийся в лунном сиянии, китайчата поют уже на подмостках, куда пристроены как диковинка.
Балабанов не только запечатлевает хрупкий интеллигентский мирок накануне его гибели — но и рисует страну, готовую к пришествию новых варваров, страну, от былого величия которой остались пустые фетиши. Знаменательно, что порнографический фильм, который сварганили его герои, называется «Наказание за преступление»… Вот — закономерный эпилог интеллигентской культуры, разъеденной изнутри безволием и бессилием, давно пустопорожней и по привычке кичащейся лишь своей оболочкой.
Герои фильма — лики России. Один из китайчат стал алкоголиком, и вот на Востоке, куда в конце концов отъезжают близнецы, Россия благополучно спивается, а на Западе, куда, окрыленная новыми надеждами, едет Лиза — предается мазохизму. Нет в нашем кино бесстрашнее сатиры на российскую ментальность, чем кадры высветляющегося лица Лизы, когда по ее обнаженным ягодицам мерно хлещет плеть брутального наемного садиста…
Этот фильм — скорбная песнь о Родине: в нем — сухая желчь и тайная слеза. Очень по-российски Балабанов оплевывает то, чему поклоняется, и скорбит над тем, что предъявляет как бы с циничной усмешкой.
Можно вычитать из «Уродов…» и такой сюжет: именно немец Иоган злонамеренно занес в Петербург заразу, растлившую благородные семейства… Но художник и здесь одолевает записного патриота: Иоган с глазками-бусинками, похожий на заводную игрушку, на изумление бездействен — знай хрупает, как зайчик, любимую свою сырую морковку со сметаной… Не потому ли, что уверен — жертвы и так двинутся по греховной тропе?
К катастрофичному финалу он странным образом очеловечивается, а после кончины своей старой нянюшки просто бьется в падучей. Его неизбывное горе, в отличие от фальшивой благопристойности атмосферы благородных семейств, по крайней мере, искренно. В кинематограф он таскается не только как преступник — на место злодейства, а чтобы запечатлеть в душе отблеск успевшей сняться в кино старушки, пусть и с розгами в руке, гуляющими по дамским ягодицам. Щеки его матово-бледны, глаза светятся мягкой любовной грустью, а после одного из сеансов под протяжную песню китайчат он уплывает в никуда, ступив на невскую льдину…
Ковалов О. Россия, которую мы придумали // Сеанс. 1999. № 17–18.