На большой перемене в зале школы у Никитских ворот появились какие-то экстравагантные дамочки и девицы. Они вылавливали девчонок и мальчишек в снующей толпе и записывали в свои кондуиты.
— Хочешь сниматься в кино?.. Художественный фильм... режиссер — знаменитая Маргарита Барская... Фильм «Рваные башмаки» видел?.. Ну вот. Это она сделала. Режиссер!
Но я слыл заядлым театралом, участие в съемках фильма меня не прельщало. Уже после звонка на урок, когда я бежал в класс, одна из них все-таки ухватила меня за рубаху.
— Нет-нет... Не хочу!
Вот тут-то меня судьба и застукала: из всей школы выбрали меня одного. И уговорили. Начались съемки фильма «Отец и сын» — играть никого не надо было: одежда своя, обувь своя (платили за амортизацию) и добивались-то всего ничего — чтобы каждый как можно естественнее оставался самим собой. Главную роль исполнял Генка Волович с Тверского бульвара, дом 7. Мы сразу подружились и надолго. Разлучила нас только война — там его убили... По-настоящему. ‹…›
Роль в фильме у меня была небольшая, как бы совсем второго плана, но выходило так, что вызывали меня на все без исключения съемки. Я даже сердиться начал: «ну чего таскают на студию зря?». Потом стал догадываться — это делается неспроста. Кто-то заботился о том, чтобы я зарабатывал побольше ‹…›
Чуть позднее понял — режиссер фильма Маргарита Александровна Барская приглядывается ко мне пристальнее, чем к остальным. Она стала приезжать в школу, ни с того ни с сего забирала меня с уроков, и мы бродили по Тверскому бульвару — разговаривали. Она незаметно заманивала меня в кафе ВТО, что было на углу Пушкинской площади и улицы Горького. Там мы сидели подолгу, и она кормила меня, а сама почти ничего не ела, говорила, что ей худеть надо... Оказалось, что она знает о том, что мой отец сидит в заключении, почти не расспрашивала, а больше рассказывала о своих делах, о себе... Поначалу я даже не понимал, что происходит: взрослая, красивая женщина, известный кинорежиссер, тратит на меня так много своего времени — ведь я был человеком шестого класса неполной средней школы... Правда, я умел слушать — мне было интересно... А когда приходилось говорить мне — был с ней предельно откровенен. Маргарита Александровна не скрывала, что отсутствие своих детей создает в ее жизни какую-то проблему и наша намечающаяся дружба (она так назвала эти взаимоотношения) ей очень дорога и даже необходима... Постепенно мы привязывались друг к другу, а я к ней — особенно. Съемки фильма давно уже закончились, завершился монтаж, озвучание (она обо всем подробно рассказывала) — это была моя первая подготовительная ступень киношколы. А дальше пошла какая-то путаница и сплошной перекос: фильм «Отец и сын» не приняли — сначала киноначальники, а там и партийные шишки; шли непрерывные обсуждения, переходящие в шушуканья; то пахло переделками, сокращениями, то вовсе неприятием и репрессиями... И вдруг — мертвая пауза. Похожая на затишье перед обвалом.
Как-то прогуливаясь со мной, Маргарита Александровна сказала:
— ...Киностудия — особый организм: напряженный, политизированный, завистливый. Опасный. Тут ухо держи востро!.. Меня многие знакомые, сослуживцы стали не замечать, обходят при встрече... Один небезвредный дурак намекнул, дескать, «вокруг меня, в воздухе, висит нечто тяжелое»... Многозначительно так намекнул. Пошляк... Даже Николай Экк на меня почему-то дуется... Но нам надо думать о другом — о следующей ленте: вот поедем вместе на Кавказ. Будем выбирать натуру. Леона возьмем с собой!.. И все уладится. Правда?
Но мне казалось, что совсем не то время — ничего пока не улаживается... Она заметила, что я ей не ответил: остановилась, прижала мою голову к себе, как-то крепко и тревожно прижала — замолкла. Мне удалось глянуть вверх — она смотрела куда-то вдаль. Потом посмотрела на меня — в глазах не было ни ласки, ни нежности — пустота... Нет, там было холодное одиночество. Только ладонь, прижатая к моей голове, позволяла предположить, что в этом одиночестве, может быть, есть небольшое место и для меня... Наверное, в этой круговерти я был для нее какой-то отдушиной... громоотводом. Или талисманом... Ведь она так и не смогла защитить свое детище, фильм «Отец и сын». А тут еще я, с путаными проблемами... «Наверное, для художника, — подумал я (или это потом пришло?), — нет ничего дороже, ближе его собственного произведения. Особенно если оно еще только зарождается, задумывается, еще вовсе не сотворено. Оно, наверное, дороже даже уже законченного, хоть и подкошенного, уложенного на полку».
Вот так мы гуляли по тихим переулкам, прилегающим к Тверскому бульвару.
Ее вызвали в какой-то кабинет на разговоры. Вышла она оттуда сама не своя, но держалась — стойкая была женщина. Вызвали второй раз и третий... Прямо на студии. Ведь все всё видят. Тут Барская замкнулась и перестала рассказывать что бы то ни было.
По всей вероятности, у нее был не самый покладистый характер, кинорежиссура — это удел не самых легких людей, — а у женщин в этой профессии не самая легкая судьба... Мы виделись всё реже. Она намекнула, что такие встречи могут повредить... Только не сказала, кому. А однажды мы опять бродили по самым тихим Козихинским переулкам, и Маргарита Александровна стала подробнее, чем обычно, говорить не столько о делах, сколько о тяжелых извивах своей личной жизни. Оказывается, ее «самым близким другом» был известный революционер — большевик Карл Радек (она сказала «революционер», а не «партиец», как было уже принято говорить).
— Может быть, теперь его мало кто помнит, а еще недавно его знали все, — продолжала Маргарита Александровна. — Ведь он единственный, кто был членом сразу двух Центральных Комитетов: ЦК ВКП(б) и ЦК компартии Германии. — Она, как по накатанному, продолжала гордиться своим другом, хотя в стране почти все знали, что фамилия Радек стала опасной. — Между нами говоря, он был один из главных организаторов революции девятнадцатого года в Германии — легендарная личность!..
После поражения революции его арестовали и посадили в знаменитую берлинскую тюрьму Маобит. Выпустил его оттуда один из руководителей германской разведки... — она, видимо, знала его фамилию, но не назвала. Я понял, что Радек был с ней откровенен и успел рассказать немало.
Выходила какая-то путаница: то он был руководителем восстания, а выпустили его при содействии германской разведки?.. Но Барская изрядно волновалась, когда рассказывала, и я не пытался ее уличить в некоторых несоответствиях. Большинство революционных рассказов были такими же: насквозь героические, пронизаны тюрьмами — каторгами, гражданской войной, а концы с концами в этих рассказах, как правило, не сходились. ‹…›
Она просто старалась защитить своего друга Карла — может быть, самого близкого человека. А может быть, и покровителя... Ей некому было все это поведать... И тогда она рассказывала мне. Или самой себе.
— А тут его назначают главным редактором газеты «Известия» — это не пустяк: вторая по значимости газета страны, после «Правды»... Ведь он был участником всех открытых и закрытых съездов Коминтерна... И вдруг мне намекают (вполне авторитетный человек), мол, Радек — один из участников троцкистско-бухаринского заговора. Ну чушь, гнусность какая-то...
— Вот это да-а! — вырывается у меня, — как свидетель или как обвиняемый? — в этих завихрениях я уже начал разбираться.
Она молчит.
— Или как кто? — допытываюсь я.
— Не знаю... — сокрушенно признается Маргарита Александровна. — На этих днях его арестовали... И теперь... — Она как в отключке, такой я ее не видел ни разу.
Барская была природная распорядительница, воительница — режиссер! А тут как-то совсем беспомощно признавалась, что теряет самого дорогого человека — «друга», она настаивала — «друга»... Только мне показалось, она забиралась туда, куда ей забираться не следовало бы... Ведь это был чужой сад-огород, крайне опасный, ото дня ко дню все опаснее — тигриный заповедник. Ей там не выдюжить. Мой папа и я, следом за ним, уже прошли часть этой выучки и были опытнее ее, а чем-то, может быть, и ее друга. Ведь наша школа началась еще в 1935 году. Там и не таких ломали.
Фильм не принят и не запрещен: дают поправки и не обсуждают, не смотрят сделанного; все киноначальство, да и партийное, увиливают, уходят, глухо молчат. А ведь она уже начала готовить следующий фильм. И тут я узнаю (ведь она сама мне сказала), — заглавную роль в этом фильме буду играть я. И проб не будет. Уже назначен день отъезда на выбор натуры, место назначения — Кавказ. Туда она решила взять с собой и меня. Хотя обычно такое никогда не делается. Но она так решила. Я готовился к отъезду — как-никак учебный год ведь не кончится и придется освобождать меня от экзаменов... И вдруг Маргарита Александровна пропадает... Ну прямо исчезает... За несколько дней до отъезда... Звоню к ней домой (у меня был ее домашний телефон, но я никогда раньше им не пользовался) — 29-е-30-е число, а 31-го отъезд... Весна 1937 года. Трубку берет ее мама и стонет, не может слова выговорить. Я называю себя, прошу сказать, что с Маргаритой Александровной? Как с отъездом?.. Женщина всхлипывает, почти по слогам еле выговаривает с еврейским распевным акцентом:
— ...Не-ет нашей Риточки, совсем нет Ри-точ-ки... Нет ее... Деточка, родненький, ее совсем нет... совсем.
Я кинулся на студию. Меня там кое-кто знал, и кто-нибудь из группы спустится вниз к посту охраны... Звоню по телефону. Не то главный оператор Луи Форестье, не то звукооператор Озорнов появляется в вестибюле. Уволакивает меня по переулку, подальше от здания киностудии... Нет, это, конечно, был не француз Форестье, — он сам дрожал — ждал со дня на день ареста — таких, как он, уже гребли одного за другим... Это был, конечно, звукооператор Николай Озорнов... Он сообщает, что Маргарита Александровна вчера покончила жизнь самоубийством — бросилась в пролет между лестницами. Прямо на киностудии... ‹…›
Вот так, в одно мгновение не стало человека, талантливой, активной, заботливой, красивой женщины — режиссера Маргариты Барской. Подруги Карла Радека...
Вульфович Т. Мое неснятое кино. М.: АГУМА, 2003.