…Просматривая и вспоминая «Голос», почти невозможно отогнать странное ощущение, что фильм этот снят ‹...› не кинематографистом. Киносреда изображена словно не «изнутри», а «извне» — да с такой степенью ледяной отстраненности, доходящей до неприязни, что режиссер кажется посильно стремящимся не быть заподозренным в причастности к ней. ‹...›
Лишение ленты лирического начала безжалостно распространено на все ее компоненты: образ актрисы решен так, чтобы мы не заподозрили в ней наличия хотя бы скромного таланта.
Единственный раз звучит в фильме оценка Юлиных талантов, и она пренебрежительно-безжалостна — сценарист со вздохом констатирует причину популярности Мартыновой: «Второй сорт всегда всем нравится». В мире фильма этот парадокс — закон: скажем, отснятый материал вполне удовлетворяет изображенную съемочную группу, а ведь ему далековато и до «второго сорта». ‹...›
Тема таланта здесь даже не элиминировала — режиссер последователен: он отнимает у зрителя вроде бы последнюю надежду на искупительную миссию Юлии в том мире, что изображен фильмом, — вглядываясь в пустые глаза угловато, неестественно жестикулирующего актерского создания Юлии, убеждаешься в том, что она, в сущности, плохая актриса. ‹...›
«Голос» воспроизводит узловые моменты так называемого «фильма о фильме», но лишает их ожидаемого наполнения: изображение киномира — исповедальности, студийную суету — благой цели, героев — таланта, финал — катарсиса, очищающего родившимся «чудом искусства». ‹...› Девиз авторов — «Мы констатируем некие факты, не более», под каждый кадр просится табличка — «Вот что произошло тогда-то и там-то».
Лишь зная фабулу фильма, замечаешь в его кадрах блики, положенные темой смерти: они вспыхивают то цветовым диссонансом между «больничной» белизной и багровой струйкой, цедящейся в стакан из отжимаемого плода (тревожная ассоциация с уходящей по капле жизнью тушится прозаической фразой: «Очень полезно, гранатовый сок»), то трагическими бетховенскими аккордами, осеняющими фигурку Юлии, застывшую у черного провала окна (впрочем, фонограмма здесь прикидывается беззнаковой — в кадре обнаруживается транзистор, оглушающий палату «концертом по заявкам»), то сомкнутыми веками гипсового муляжа, чей череп досадливым синеватым пятном влезает в кадр, где Юлия охорашивается перед парикмахерским зеркалом (эх, оператору бы поднять чуток «рамочку»!), то монтажным стыком, и вовсе неуловимо брезжащим «вторым смыслом»: сцена больничного свидания Юлии с мужем, полного обоюдной уверенности в осуществимости ближайших планов. ‹...›
Тема смерти словно пропитала саму киноматерию, априорно присутствуя в кадрах чуть ли не на правах бытового аксессуара, не нуждающегося в особых акцентах. Структура фильма, своей непроницаемостью как бы препятствующая целенаправленности его истолкования, на деле состоит из ею же обусловленных и потому являющихся ее плотью образно-смысловых мотивов. Один прошивающий фильм мотив определен — наворот деталей, толчея лиц и реплик растворяют в себе другой, спаянный с ним.
В изобразительном ряду фильма тема дубликата «маскируется» не ассоциативной двусмысленностью, характерной для его диалогической структуры — а, напротив, своей чрезмерной очевидностью, доходящей до плотской буквализации: известно, что не только сверхдальний, но и сверхкрупный план способствует «неузнаванию» объекта. Так, сцена в кафе снята долгим непрерывным «куском», что делает ее как бы объективно-непредвзятой, — но открывает ее статичная композиция: четыре «одинаковые» — круглые личики, крендельки-завивки, черные платья, блондинки у стойки. ‹...›
Метафоры загнаны в подтекст изображения и, подобно известному эффекту подспудной фиксации межкадровых вклеек, рассчитаны на подсознательное воздействие. Тема дубликата не только пронизывает внутреннюю структуру эпизода, но и оковывает ее «внешне»: видение зрителя, смутно улавливающего вариации неявного мотива, «совпадает» с видением героини, безотчетно ощутившей «тенденциозность» охвативших ее явлений обыденности. Юлию томит неясность причины, вдруг наделившей ее «внутренним зрением», — быть может, НЕЧТО настойчивостью однородных сигналов пытается внушить ей некую, быть может, спасительную идею?.. Но неведомое послание не разгадано — сознание Юлии лишь на миг смущено уколом тревоги. Тщетно новое предупреждение: опустившись в кресло гримерной, Юля видит в створках зеркала ДВА своих отражения — здесь-то и возникает синяя маска с сомкнутыми гипсовыми веками: куда уж яснее, кажется?.. Но потягивающаяся Юлька уже не замечает кружащихся вокруг нее легких фантомов, отдаваясь помыслами ДВОЙНИКУ, связанному с ней более короткими отношениями. ‹...›
В системе этого фильма существенно якобы несущественное, значимо якобы незначимое — концептуальным может оказаться мелькающий кадр ‹...› как бы не из самого «Голоса»; вот журналисточка забавляется игрушкой — мишкой, крутящим «солнышко» на турнике. Уподобление очевидно — Юлино стремление одушевить заведомо мертвое, как и старания Александра Ильича, упоенно тасующего реплики фигурок, мельтешащих на мутноватом экране мовиолы, родственны бесплодному манипулированию фанерным болванчиком. Щелчок тумблера — журналисточка просеменит вспять, вынося из кабинета стенд с заголовком «Наши лучшие материалы»… Все варианты здесь равноценны по влиянию на общий итог. ‹...›
Кадры «Голоса» словно подсмотрены скрытой камерой, фонограмма живительно «засорена» шумами и бормотаньем «натуры», монтаж непринужден, интерьеры просквожены окнами, распахнутыми в белесое ленинградское небо…
Изобразительная раскованность не доходит до несдержанной декоративности: цвет не столько чувствен, сколько конструктивен — лепит экранные натюрморты, мягко охватывая оттененные белизной объемы: вескую округлость граната, уютный горбик городской булки, пласт слипшихся лимонных ломтиков… Притом — действие фильма словно загнано под стеклянный колпак, откуда выкачан воздух: не оттого ли гибнет, задыхаясь, героиня?
Можно наречь «Голос» «по-маяковски» — «Закованная фильмой». Даже неожиданная смерть не «укрупняет» в значении краткую Юлину жизнь, а уподобляет ее оборвавшейся — и то не «на самом интересном месте» — кинопленке. ‹...›
«Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!»
Ковалов О. Через звуки лиры и трубы… // Сеанс. 1990. № 1.