Отношение к режиссерскому творчеству и личности классика советского кино Сергея Бондарчука менялось с течением времени и зависело от него. Всеобщее восторженное признание автора «Судьбы человека». Партийно-государственная канонизация создателя «Красных колоколов». Наконец, беспощадная критика на Пятом съезде, которая так или иначе не обошла никого из бывших «неприкосновенных». А Бондарчук был самым неприкосновенным: среди киногенералов Советской империи. Он по праву, по воле судеб, да и по собственному почину считался первейшим, и потому падение его было особенно сокрушительным — и особенно важным для сокрушавших. Однако не любили его не только пылкие либералы Пятого съезда. Функционеры советской партноменклатуры, превратившей Бондарчукав идола советского официального киноискусства, на деле относились к нему с настороженным недоверием: так, военный эпос «Они сражались за Родину», получивший впоследствии Гос. премию РСФСР, поначалу был чуть ли не запрещен «за искажение исторической правды» и вышел лишь благодаря случайному благосклонному замечанию автора «Малой земли». Среди коллег по киноцеху Бондарчук также большой любовью не пользовался: здесь он числился «баловнем судьбы». Числился справедливо: первая главная роль (Тарас Шевченко) принесла ему звание народного артиста и Гос. премию СССР, а дебют в режиссуре («Судьба человека») — Главный приз Московского кинофестиваля и Ленинскую премию. «Война и мир», с ее вошедшими в Книгу рекордов Гиннесса многотысячными батальными массовками, получила первого советского «Оскара» (за игровой иноязычный фильм) и стала самой дорогой постановкой в истории советского кино. Наконец, в разгар холодной войны Бондарчук беспрепятственно снимался («В Риме была ночь») и снимал («Ватерлоо») в капиталистической Европе.

Несколько лет спустя, в конце 1990-х гг., когда страсти вокруг фигуры Бондарчука утихнут, у идеологов «реабилитации» опального режиссера войдет в моду присловье об «ослах, лягавших больного льва». Но если сравнение либеральной оппозиции с ослами звучит глупо и пошло, то уподобление самого Бондарчука царю зверей изумит почти аллегорической точностью. И дело тут не в благородных сединах и не в рокочущих раскатах профессионально поставленного голоса. Царственность (без кавычек) этого человека была не приобретенной, но природной; властность (жесткая, не терпящая прекословия, не выбирающая средств для достижения цели) — была первичным и неотъемлемым свойством натуры. Его фильмы и его роли поражали тем же, чем раздражал и подавлял он сам, а именно масштабом.

Перегруженный побрякушками регалий и придавленный тяжестью мономаховой шапки, Бондарчук (в полном соответствии с законами физики) не вписался в крутой исторический поворот. Однако трагическая ирония заключается в том, что львы не бывают ни советскими, ни антисоветскими — они просто львы. Бондарчук оказался бы на троне при любом строе и в любую эпоху. Вряд ли он сам осознавал это, но год на календаре и точка на земном шаре были для него лишь предлагаемыми обстоятельствами, драматургической условностью. В советскую идеологическую систему он вживался с той же животной органикой, которая с деллюковских времен неотделима от понятия актерской киногении и которой Бондарчук (актер, режиссер, художник, человек) был наделен в избытке. Но, обживая декорации века, он разламывал их изнутри; защищая и превознося каноны соцреализма на всех официальных трибунах, Бондарчук (без сомнения, незаметно для самого себя) в первые же минуты любого своего фильма не оставлял от них камня на камне. Для таких титанов и тиранов законы не писаны — даже те, в которых они свято убеждены и которые ими же и установлены. Они ведомы лишь собственной интуицией и собственным естеством — в те области, надчеловеческие и слишком человеческие, где любая догматика оказывается бессильна. <…>

Под конец жизни Бондарчук говорил, что, не будь изобретено кино, он мог бы стать кем угодно: хоть живописцем, хоть резчиком по дереву, хоть садоводом. Художник-универсал, ренессансного дарования и ренессансных же (в точном, историческом смысле) страстей, добровольно попавший в тенета советского официоза, умудрившийся обратить их себе во славу и погибший вместе с ними, — он был, по итоговому счету, куда масштабнее, чем менее века продержавшаяся советская власть. И друзья, и недруги, не сговариваясь, называли его «тяжелым человеком»: так оно и было — то была тяжесть гиганта. Таких гигантов История чтит словно нехотя, но забыть не может.

Гусев А., Горфункель Е. Новейшая история отечественного кино. 1986—2000. Кино и контекст. Т. 6. СПб, 2004.