Что заставляет режиссера приниматься за экранизацию литературного произведения? Почему в наш век авторского кино, когда существует явное стремление постановщика стать полновластным хозяином своей картины, войти в процесс, ее создания на каждой ступени, не ослабевает и тенденция к тому, чтобы включить в работу над фильмом еще один этап, связанный с кинематографическим переосмыслением книги или пьесы, положенной в основу сценария?
Понимать ли это как сдачу режиссерских позиций, уступку литературе? А может быть, не уступку, но известное торжество над ней?
Недавно на экранах наших кинотеатров появился фильм режиссера И. Авербаха «Объяснение в любви», сделанный им по мотивам мемуарной повести Е. Габриловича «Четыре четверти». В основу экранизации положена одна из новелл — «Прогулки», история Зиночки и Филиппка, а также несколько других эпизодов, взятых из разных частей книги. Иными словами, буквальной назвать эту экранизацию невозможно. Но в то же время с чисто сюжетной точки зрения ничего нового в сценарий не привнесено, использовано лишь то, что было в книге. Что же касается «духа первоисточника», то новелла «Прогулки» написана подчеркнуто сухо, полуочерково, история Зиночки и Филиппка не столько рассказана, сколько прочерчена пунктиром. Перевод ли это и если да, то в чем состоит его цель?
Мне кажется, что это не «подстрочный» перевод, а скорее цитата. Цитата из мемуарной книги, которая и сама в каком-то смысле является цитатой автора из своего прошлого. Фильм открывается диалогом старика с внучкой, как мы узнаем впоследствии, временно находящейся на его попечении, и это невольно отсылает нас к первой картине И. Авербаха «Монолог», в основу сценария которой Е. Габрилович положил две другие новеллы из той же книги: «Отец и дед» и «Внучка». Третьей, бросающейся в глаза цитатой становится проходящая лейтмотивом через весь фильм сцена на пароходе, перенесенная, как мне кажется, сюда из «Смерти в Венеции» Висконти (экранизация одноименной новеллы Томаса Манна). Однако и эта на первый взгляд столь далекая ассоциация замкнута на сюжетную канву и фильма и книги. Где-то в начале своих мемуаров Е. Габрилович пишет о тем, как он впервые почувствовал радость творчества, описывая свое наполовину действительно бывшее, а наполовину выдуманное им путешествие в Венецию. ‹…›
‹…› мотивы, в книге лишь намеченные, такие, например, как мотив судьбы. Судьба спасает Филиппка от пуль; он сам говорит Зиночке, что это судьба столкнула, познакомила их в доме друзей, и такое же ощущение появляется у героя книги, встретившегося в гостях с другой женщиной. Конечно же, мотив судьбы проявляется и в словах Филиппка о том, что ему хочется думать, будто впервые герои фильма (и книги) увидели друг друга тогда, на том пароходе.
Я говорила уже, что новелла «Прогулки» написана сухо, а фильм в высшей степени эмоционален. Но такое отсутствие эмоциональности ни в коей мере не относится к книге в целом (она до сентиментальности наполнена чувством, так, как это возможно, наверное, только в мемуарной литературе, когда человек, на склоне лет вспоминая то, что случилось с ним в молодости, не может удержаться от умиления, какие бы ситуации он ни описывал, смешные или трагические). Так что, возможно, эмоциональный накал был также почерпнут создателями фильма из книги, но из других ее частей.
Что же еще взяли в данном случае авторы «Объяснения в любви» из экранизируемого произведения? Во-первых, конечно, героя. Его образ режиссер, пожалуй, просто «собрал» по частям из всей повести, синтезировал; какие-то черты (слабость, мягкотелость) слегка усилил, какие-то (интеллектуальность, начитанность), пожалуй, даже ослабил, но существенно ничего не изменил. Получился герой-схема, интеллигент в достаточно расхожем и общепринятом понимании этого слова, имеющий к тому же многочисленных литературных предшественников — от кузена Лариосика из Житомира до — в совсем уже карикатурном варианте — Васисуалия Лоханкина, тоже, кстати, брошенного женой ради инженера. Что до других персонажей фильма, то их характеры в основном схематичны: жена Зина — сильная, умная женщина, не любящая мужа, но устраивающая свою судьбу, а следовательно, и его; редактор Гладышев — ироничный, тонкий человек, под маской циника скрывающий свою душевность, и так далее.
Нарочитый схематизм образов до такой степени не вяжется с многозначностью и глубиной всей картины, что невольно приходит в голову, будто это не художественный недостаток фильма, а намеренный прием, объяснимый тем, что режиссеру необходим был подобный контраст, чтобы подчеркнуть сложность событий, происходивших в жизни его героев, событий как социального, так и глубоко личного характера. В книге же это скорее всего получилось спонтанно, оттого что человек, когда пишет о себе самом или о людях, которых он знал, обычно подчеркивает лишь немногие, особенно ему запомнившиеся и наиболее для него важные их черты. И этот неизбежный недочет рассказа превращен в фильме в художественный принцип.
Кроме характеров героев экранизированы также истории, ситуации из книги, мотивы, о чем я уже говорила выше. Передан ли дух мемуарной повести? Однозначно ответить на этот вопрос трудно. Ощущение смутного времени, счастливого детства, а потом то счастливой, то несчастливой, но далеко не безоблачной жизни перекочевало на экран, конечно же, из литературного источника, но все-таки гамма этих ощущений, степень их ассоциативности в фильме гораздо выше. Сохранен мозаичный, новеллистический принцип композиции, взятый из книги. К этой картине в большой степени относится то, что польский критик Болеслав Михалек сказал о национальном своеобразии кинематогpaфа своей страны: «Литература „покорила“ польское кино не сценариями (вернее, не только сценариями), а особым „литературным“ образом мышления, своеобразием приемов композиции, умением найти в жизни интересного героя, наконец, гражданской смелостью в обсуждении проблем современности».
Однако все это распространяется не только на экранизацию, но, в сущности, и на всякий фильм, потому что в основе любой картины лежит своеобразная литературная основа — киносценарий, а значит, любая картина в какой-то степени экранизация. Мы увидели, как мне кажется, на примере работы П. Финна и И. Авербаха над книгой Е. Габриловича, что это не просто перевод с одного языка на другой, а материал к размышлению; другими словами, то же, чем была для самого Габриловича его собственная биография. Мы поняли, как расширен, например, ассоциативный пласт картины, — это сделано, конечно же, в первую очередь с естественной для всякого художника целью выразить себя, свое восприятие мира, свое видение окружающей действительности.
Кинематографу свойственно стремление к переложению на свой, «экранный» язык киноповести, сценария или собственно литературного произведения. Но на каждом этапе работы над фильмом предыдущий его этап, я бы сказала, «отрицается»; автором сценария — первоначальная литературная основа, актером — сценарный образ, оператором и композитором — былое отсутствие музыки и цвета, а режиссером, пожалуй, и то, и другое, и третье... Каждый художник выражает себя, выражает предыдущий этап и, отрицая (то есть переосмысливая) его, его же обогащает.
...Быть может, когда-нибудь появится искусство, в основу которого (как литература в основу кинематографа) ляжет фильм? При современной тенденции синтезировать элементы разных видов искусства в одном это вполне возможно. Но при этом, полагаю, мечтой любого художника, каким бы технически усовершенствованным и усложненным «многоступенчатостью» этапов ни было его искусство, останется истина, высказанная Филиппком: «Если бы каждому из нас удалось честно написать хоть тысячную долю того, что он видел на своем веку, это была бы «великая книга». Мне кажется, что по такому «счету» авторов фильма «Объяснение в любви» можно поздравить с удачей.
Нусинова Н. Филиппок, Зиночка и История // Литературное обозрение. 1979. № 7.