Лишь спустя год после кончины А. Ю. Германа вышел в отечественный прокат его последний фильм «Трудно быть богом». Альфа, так сказать, и омега. Ранний кинематографический замысел автора и его финальное послание Urbi et Orbi (случайно или нет, мировая премьера состоялась именно в Риме на Римском кинофестивале 2013 года.) Трехчасовое, черно-белое кино, абсолютно не толерантное к зрителю. ‹…›
В «Трудно быть богом» «варежки на резинках», точнее навороченные рыцарские перчатки с заклепками, шипами и накладными пластинами привязаны к доспехам благородного дона Руматы Эсторского (Леонид Ярмольник) — Арканарского аристократа, космического шпиона и по совместительству сына местного языческого бога Горана. Нельзя сказать, что дон Румата — alter ego самого Германа. Это собирательный образ, в котором есть что-то и от сотрудника «Института экспериментальной истории» из романа Стругацких, и от разнообразных носителей «варежек» из предыдущих лент режиссера. Важно здесь, что он — сын, отец которого где-то далеко — то ли на Земле, то ли на небе, и герой, который «хочет, как лучше».
Экипирован герой отменно. У него есть все, чтобы чувствовать себя абсолютно неуязвимым. Собственный замок, набитый послушными, запуганными рабами и провизией, которая в живом преимущественно виде разгуливает и летает по комнатам. Пара мечей, которыми Румата владеет лучше всех в Арканаре. Прекрасные латы, белая лошадь и репутация «бога», подкрепленная какими-то «молниями» — секретным сверхоружием, которое по слухам имеется в арсенале живущих на планете землян... Плюс к этому — внешность плейбоя, крепкие нервы, развитый интеллект и навыки оперативных «разводок», каким обучают в шпионских школах. Короче, Румата на этой планете может «сломать любого». Беда лишь в том, что сама планета ему и его товарищам-землянам досталась говеная. А Арканар — зона ответственности Руматы — самое, пожалуй, говеное место на этой планете.
Здесь никогда не бывает солнца. Вечный липкий туман и проливные дожди. Жидкая грязь по ступицу. Сталактиты дерьма, свисающие из отхожих мест, прилепившихся к стенам замков, сложенных из плохого серого камня... Отвратительные, грязные обыватели, которые только жрут, испражняются, а в перерывах всячески глумятся над ближними. Отвратительный, рыхлый, слабоумный король. Отвратительный первый министр — жирный интриган и садист дон Рэба (Александр Чутко), затеявший с какого-то перепугу мочить в сортире книгочеев и умников. Жалкий принц, страдающий гидроцефалией и кусающий за сиськи отвратительно размалеванную кормилицу. Отвратны и сами умники, погрязшие в зависти и тщеславии и готовые устраивать разборки даже на краю выгребной ямы, куда собрата по перу вот-вот засунут вниз головой.
Смотреть на это, слушать тоскливые завывания монашеских хоров и обонять безобразную вонь, идущую отовсюду, — выше человеческих сил. Правильнее всего было бы, конечно, придушить дона Рэбу в зародыше, но шпионский устав не велит убивать. И вот отвратительный серый мир на глазах дона Руматы вспучивается, набухает злом, чернеет и превращается в какое-то уже совсем кромешное непотребство.
Что со всем этим делать, дон Румата не представляет.
Он с тоской наблюдает; вяло пытается кого-то спасать, прятать на болотах, где спасенные умники немедленно изобретают самогонный аппарат и начинают тихо спиваться; собачиться с землянами — такими же отчаявшимися и спившимися бывшими интеллигентами, махнувшими, кажется, на всю эту помойку рукой (сцена, где они пьяно танцуют на какой-то прущей через болота нелепой платформе — прямая отсылка к финалу «Хрусталева», где папа-генерал едет на железнодорожной платформе со стаканом на голове). Румата плетет какие-то придворные интриги, пускается в лихой загул с жовиальным, отважным, но глупым, как пробка, бароном Пампой (Юрий Цурило); потом, проморгав организованный доном Рэбой переворот, попадает в застенки ордена...
Зритель, читавший книгу, различает знакомые очертания фабулы. Но то, что мы видим — это полуразложившийся труп сюжета, основательно утопленный в жиже отталкивающих фактур и деталей. Никакого напряжения, никакой интриги, никакого сочувствия ни к кому. Сам Румата — слишком неуязвим, чтобы мы за него переживали, а все остальные — слишком безобразны, чтобы нас хотя бы на секунду взволновала их участь.
Сделано это Германом абсолютно сознательно. Как есть известный тибетский обряд «небесного погребения», когда покойника кладут на вершине горы — на расклев хищным птицам (наблюдать за этим считается очень полезной, душеспасительной медитацией), так режиссер устраивает здесь обряд «навозного погребения», отдавая труп великого модернистского мифа о прогрессе и «прогрессорстве» на съедение человекоподобным опарышам. И заставляет нас наблюдать за процессом подробно, методично, на крупных планах, не позволяя отвести глаз и обставляя созерцание дополнительными неудобствами в виде постоянно свисающих в кадре веревок, то и дело заглядывающих в камеру уродцев и заполошно летающих и перманентно гадящих кур.
Мир на экране категорически не подлежит «улучшению». Главным образом потому, что никуда не годится сам «улучшатель». В книжке Румата-Антон отчаянно пытается спасти в этом опасном загибе истории ростки «прекрасного, светлого будущего». В фильме у благородного дона Руматы с Арканарской действительностью разногласия преимущественно эстетического и гигиенического характера. За вычетом ряда случайно доставшихся ему технологических преимуществ, умения читать/писать и играть на дудочке (от звуков которой тут всех тошнит), а также неисчерпаемого запаса белоснежных носовых платков (у меня лично вызывавших стойкую ассоциацию с белыми шарфами гэбешников из «Хрусталева») — «бог» в картине мало чем отличается от простых смертных.
В «Хрусталеве» есть сцена, где беглый папа — генерал медицинской службы — пытается затеряться в гуще простого народа и в каком-то затрапезном трактире схлестывается с местным авторитетом. Тот, дабы продемонстрировать, кто тут хозяин — первым делом хватает папу за внушительный генеральский нос. Папа не остается в долгу и тоже вцепляется двумя пальцами уголовнику в шнобель. И так они стоят довольно долго, глядя в глаза друг другу, — гротескная дуэль двух альфа-самцов. В «Трудно быть богом» этот пацанский жест внезапного унижения и сокрушения противника Румата-Ярмольник повторяет бессчетное количество раз. Жест доведен почти до автоматизма: чуть что — хвать за нос, — и сразу понятно: кто главный. Правда, потом приходится иной раз брезгливо стряхивать чужие сопли с благородной, холеной руки.
А как ловко благородный дон сбивает с толку своего сомнительного агента, заставляя его повторять бессмыслицу: «рыба любит молоко»! Или ломает через колено хитромудрого дона Рэбу, внушив, что это он, сын бога — Румата, приходит мучить Рэбу во сне по ночам. Высший класс! Виртуозное умение, обманув идиота, напугав труса и подавив жалкую волю раба, — оставаться при всех раскладах наверху пищевой цепочки. Но ведь странно, согласитесь, — одной рукой хватать людей за носы, а другой мучительно пытаться нашарить в окружающей мгле остатки красоты, смысла и благородства! Герой в фильме в отличие от героя книжки не наделен даже малой долей рефлексии, позволяющей осознать, насколько «шпионская» маска приросла к лицу. Когнитивный диссонанс загнан внутрь, и уделом экранного Руматы становится лишь безысходная, звериная, глухая тоска.
И когда пространство кадра заполняется мириадами черных, босых монахов в одинаковых круглых шлемах; когда барон Пампа, освобожденный из тюрьмы, бессмысленно лезет на рожон и пронзенный стрелами остается гнить на помойке; когда интеллектуал Будах (Евгений Герчиков) оказывается самодовольным начетчиком, который не в состоянии предложить «богу» рецепт спасения мира, а бандит Арата (Валентин Голубенко), отчаявшись втянуть «бога» в начавшуюся в заварушку, убивает его рыжеволосую наложницу (в романе — любимая девушка по имени Кира) — Румата не выдерживает, слетает с катушек и устраивает резню.
Герман всячески подчеркивает, что у Руматы нет необходимости убивать. Никакой тебе мести, праведного гнева, состояния аффекта. Безымянную рыжеволосую барышню герой особенно и не любил. Толпа, ворвавшаяся к нему в замок и возглавляемая, понятно дело, выпускником университета, пошедшим в штурмовики, — боится Румату куда больше, чем он ее. И за мечи Румата берется не сразу. Он борется с желанием перерезать тут всех, как с позывами рвоты. Он даже молится: «Господи, если ты есть — останови меня!» Но невыносимое сознание собственного бессилия и кромешного, тягостного идиотизма происходящего неудержимо влечет его встать на четвереньки, натянуть шлем в виде бычьей головы, выпустить на волю сидящего внутри зверя и насладиться хотя бы запахом крови и видом выпущенных кишок.
Резня в Арканаре ничего не меняет. Эта акция Руматы так же бессмысленна, как и все его прочие предприятия. Он просто украшает веселый окружающий пейзаж еще одной коллекцией отрубленных конечностей, голов, обгорелых трупов и извергнутых внутренностей. Земляне, прибывшие на место происшествия, со смешанным чувством брезгливости и сострадания оценивают масштаб катастрофы. Зато усыновленный одним из них мелкий гаденыш в нарядной курточке — вовсю забавляется с трупами: засовывает какашки одного в рот другому и с удовольствием вытягивает кишки из вспоротой утробы жирного дона Рэбы.
Сам Румата сидит в одном белье на краю какой-то лужи, опустив ноги в воду. Ему: ну как же ты так?! Он — начальнику экспедиции: это ты сделал, не я. Тебе примстилось какое-то Возрождение на этой планете, и все мы в итоге попали в эту безысходную задницу. Брошенную ему перчатку (очень похожую на его собственные — те, что в начале фильма были пристегнуты к латам) Румата обреченно бросает в воду: какая дуэль? Не стану я с тобой драться! И на Землю не полечу. Обрыв всех связей — с домом, с Землей, с остатками благородства, с детством, с собой былым. Вечное изгнание.
Эпилог. Заснеженная равнина. Румата путешествует с кучкой оборванцев. То ли «бог» во главе апостолов. То ли барин во главе разбойничьей шайки. Все по-прежнему. Умники гнобят и убивают друг друга. Простецы кричат: «Бог! Плюнь на меня! Исцели!». Сам Румата — уже не на коне. Едет в санях. На нем затрапезная шуба и круглые «папины» очки (такие надевал иногда Лопатин в «20 днях без войны»; в таких танцевал «Лебединое озеро» свихнувшийся капитан в трактире из «Хрусталева»). Один-единственный взгляд в камеру через плечо. Понимай, как знаешь: то ли Румата вернулся к гуманистической вере «отцов», то ли благополучно прописался в пространстве собственного безумия. Зато он по-прежнему играет на дудочке. И по-прежнему у простолюдинов от этой музыки резь в животе.
Финал — пятно Роршаха. Каждый вправе интерпретировать эту россыпь символов в меру своей испорченности. Итог истории, впрочем, не так уж и важен. Важно то, что начинает происходить со зрителем уже после просмотра.
Скажу про себя: смотреть это кино было, в общем, не так уж и тяжко. Режиссер все время задевает поверхностные рефлексы брезгливости, создает ощущение дискомфорта, — и ты либо уходишь их зала, либо минут через 20, осознав прием, перестаешь обращать на это внимание. Ты досматриваешь фильм до конца с абсолютно холодным носом и несомненным эстетическим любопытством, ибо такой массовки, такого нагромождения безумных, рукотворных деталей, таких виртуозных и длинных планов ты давно не видела и неизвестно, когда увидишь. Приходишь домой, гордясь своей нечеловеческой выдержкой, и только где-то на второй день вдруг понимаешь, что экранные черви прочно поселились у тебя в голове и натурально выжирают твой мозг. ‹…›
Герман в своем фильме хоронит веру в прогресс и светлое будущее, которое немногие могут построить для многих. На Земле все, что можно было создать таким образом — уже построено. И Дух больше так не работает. Теперь вся надежда, что каждый из этих мерзких, тупых, физиологически отталкивающих, жестоких и ничтожных двуногих дорастет до своей божественной сути, — и ты в первую голову. Невозможно быть богом, не ощущая Бога в себе и не умея разглядеть Его в окружающих. Но как же это немыслимо трудно! Вот так вот спросишь себя, заглянешь в себя и понимаешь: подобная надежда куда тяжелей безнадежности.
Сиривля Н. «Трудно быть богом» // Новый мир. 2014. № 5.