Так уж мне не повезло — я ленив и очень люблю во время милого моему сердцу застолья сидеть в кругу приятелей и рассуждать о том, о сем, особенно это приятно, когда неотложная работа с немым упреком шуршит листами в дальнем углу комнаты. Ко всякому труду я отношусь как к занятию подневольному. Но кто мне велит его исполнить? Кто понукает меня? Не знаю, не ведаю. А когда вещь окончена, всякий раз оглядываюсь с изумлением: сколько пота, сколько скрупулезного копания в мелочах и деталях, осторожного корпления над ней, как над мозаикой и все забыто, и я вновь говорю о занятии кинематографом как о самом простом и легком из занятий на свете. Наверное, это неправда, и, глядя на результаты труда моих коллег я всякий раз думаю: каких мук и испытаний стоила им радость, которую они мне доставили. Но в том, что мои коллеги тоже думают, что в профессии нашей все очень несложно, и в том, что каждый из них упрекает себя в лености — в этом я почти уверен. А ремесло действительно простое, только один инструмент в нем, как, кстати, и в любом ремесле, самый главный — совесть! Поэтому мои собратья, как хирурги или повивальные бабки, вынуждены относиться к каждому своему фильму как к живому организму, что категорически исключает небрежность.
Ну а какое получится детище, зависит еще и от того, какие были у автора дедушка или бабушка, папа, мама, или воспитатели в детском доме, или, что очень важно, преподаватель геометрии в школе и, конечно, какие были у них друзья-приятели и как они прошли по акведуку, соединяющему нас с жизнью и раздумьями тех, которые задолго до того, как мы пришли на эту землю, писали фрески, музыку, книги, строили церкви и крепости. Это, к сожалению, может быть делом случая: повезет — станешь на этот мост и пойдешь жить дальше. А еще, говорим мы, необходим дар. А от кого дар? То-то!
Поэтому я с радостной завистью погружаюсь в мир сновидений, сотворенный моими любимыми коллегами, зная наверняка, что создать нечто подобное мне не под силу.
Я вам их перечислю любимых мною кинематографистов и их фильмы. Кто эти фильмы смотрел, не мог не заметить, что все они, особенно комедии, печальны, стало быть, искренни и исполнены мудрости.

Витторио Де Сика «Чудо в Милане».
Жан Виго «Аталанта».
Джон Форд «Табачная дорога».
Николай Шенгелая «Элисо».
Рене Клер «Свободу нам».
Жак Тати - все.
Бестер Китон - все.
Элем Климов «История зубного врача».
Эльдар Шенгелая «Необыкновенная выставка». «Голубые горы».
Георгий Шенгелая «Пиросмани». «Путешествие молодого композитора». 
Борис Барнет «Окраина».
Глеб Панфилов «Начало». «Прошу слова». «В огне брода нет».
Акира Куросава «Красная борода». 
Сергей Параджанов «Тени забытых предков».
Орсон Уэллс «Гражданин Кейн». 
Андрей Тарковский «Солярис». 
Ингмар Бергман «Источник».
Арик Каплун «Друзья Яны». 
Жан-Люк Годар    «Жить своей жизнью».
Паскаль Обье Короткие фильмы. «Вальпараисо».
Джон Касаветес «Лица». «Фени». «Ночь открытия».
Андрон Кончаловский «Асина любовь».
Макс Офюльс «Мадам Д». 
Сатьержит Рей «Музыкальная комната».
Мераб Кокочашвили «Большая зеленая долина».
Толомуш Океев «Лютый». «Небо нашего детства».
Владимир Мотыль «Белое солнце пустыни».
Желакявичюс «Никто не хотел умирать».
Александр Аскольдов «Комиссар». 
Кира Муратова «Долгие проводы».

Полуласково, полупрезрительно истинные произведения кинематографии прокатчики отнесли к категории «авторского» кино, наверное, в отличие от кассового (кассовое для меня означает: дурное, плохо сделанное, неряшливое, никакое).
Наверняка в спешке не все мною уважаемые авторы попали в этот короткий список, а короток он еще и потому, что в последнее время я почти не хожу в кино. Из чувства самосохранения, чтобы не огорчаться.
Уверен, что кинокритики разделяют мое чувство досады по отношению к зрителю: что же зритель? где он? что он смотрит? о чем он думает?
Кинотеатры уже перестроены по образцу супермаркетов, их залы трещат от выстрелов, из них доносятся сладострастное мяуканье и напористые диалоги. Диалоги! Все фильмы дублированы — иначе, без перевода, ничего не поймешь. Экран мерцает вдали, актеры беспрерывно обмениваются репликами: все о’кей, можно не смотреть на экран и хрустеть жареным арахисом, вонь от которого клубами вылетает на улицу, и я, проходя мимо такого заведения, шарахаюсь. Но поезд ушел, зритель воспитан, многолетние бесчестные усилия коммерсантов увенчались успехом — зритель поверил, что это и есть кино. А счастье было так возможно! У движущейся фотографии уже к тридцатым годам выработался свой языковой код, со всем понятными грамматическими правилами. Мы так обрадовались появлению звуковой дорожки, что уступили ей место на пленке, потеснив изображение и нарушив гармоничные пропорции кадра. И что? Вместо того чтобы стать звуковым, кинематограф просто-напросто стал болтливым — закрой глаза и слушай. Не нуждаются в переводе фильмы Китона, Гриффита, Довженко, Н. Шенгелая, Тати, Мицугуши, Чаплина. Мой друг философ Лотман определил выработанную усилиями этого поколения знаковую систему как язык, сродный иероглифическому письму. Кинематограф сегодня погряз в болоте плоских диалогов, мы позабыли наш язык. Если бы многоязычное население Китая отказалось от идеограмм и перешло на фонетическое письмо, они тоже перестали бы понимать тексты без переводчиков. Я сознаю, что, следуя такой установке, можно перегнуть палку. Поэтому произнесем известную сентенцию: говорить и сказать — совсем не одно и то же. Диалогам Мольера, Шиллера, Метерлинка, Брехта и Андреева особое место — театр, с кинематографом они не совместимы, у него, и в этом я упорствую, есть свой способ общения со зрителем: фотография, мизансцена, жест, взгляд и, конечно же, звук; и лучше бы тем из нас, у кого есть фонтан недержания речи, сделать усилие и вовремя заткнуть его.
Тут же надо сказать несколько слов о музыке: если это музыка, ее надлежит слушать. Стравинский, Шуберт, Бетховен не писали для кино, и я считаю бестактным использование их произведений для камуфлирования эмоциональной беспомощности мизансцены; творцы телесериалов поступают благородней, заказывая музыку километрами, чтобы звучала непрестанно от начала фильма до конца. Что поделаешь — сериалы увечны, им необходимы музыкальные костыли и протезы.
И еще: очень не рекомендую родителям поощрять своих отпрысков смотреть экранизации литературных произведений. Книжки, дети, надо читать! Их авторы прекрасно владели слогом и полностью сообщили читателю то, что считали необходимым. Стоило им это большого труда, и произведения их ни в интерпретации, ни в иллюстрации, ни тем паче в вульгаризации не нуждаются. «Я не буду читать эту книгу, говорит юноша, я это видел в кино». Восемь фильмов под названием «Анна Каренина», два фильма (а может быть, и больше) называются «Война и мир», ну а сколько «Соборов Парижской Богоматери»! И даже до Михаила Афанасьевича Булгакова добрались, и до Володи Войновича, не говоря уж о Чехове, Тургеневе, Дюма, Сервантесе. Когда Бондарчук или Фонда воплощают на экране князя Безухова, то избавиться от их физиономий и читать роман Льва Толстого без того, чтобы эти советские и американские Безуховы не маячили перед мысленным взором, уж никак не возможно. Злостный криминал и спекуляция — вот как называется адаптация текстов наших беззащитных предшественников, а происходит это от отсутствия собственной мысли: «Два шарика в голове» — сказано. Но зритель валит — орешки хрустят — продюсеру доход.
Мы все продолжаем упорствовать в нашем желании узнать, как же устроен этот мир, в котором было нам суждено родиться думающими, как мы предполагаем, существами.
А чтобы угадать, хотя бы приблизительно, как этот мир устроен, мы его моделируем. Модель — это тенденциозное, миниатюризированное описание явления, обратившего на себя наше внимание. Вы помните притчу о том, как семеро слепых подошли к слону с разных сторон: один пощупал хобот, другой — хвост, третий ногу, четвертый ухо, пятый бивень. А слон ушел к речке освежиться. И каждый слепой сделал вывод, основанный на опыте ощупывания ручками и пальчиками лопухов, веток, стволов деревьев и лиан. У каждого возникла в головке модель, и все они заспорили. И все ошиблись. Тот, который пощупал живот, даже решил, что слон — это большой мешок с рисом или там с пшеницей. Эврика!
Ученые мужи на основе созданных ими моделей жизни человеческого общества задумали жизнь этого общества благоустроить, чтобы все были счастливы. Что из этого получилось? Даже вспоминать не хочется.
А еще на этом свете существуют любовь и красота, бескорыстность и благородство. Поэты и художники тоже создают модели. Каждый по своему разумению. Я не очень уверен, что могу настаивать на невинном характере моделирования в области беллетристики и кинематографа, ибо очень часто строительным материалом этих моделей оказывается заведомая ложь и неискренность, что никак не способствует попытке познания тайн мироздания. Попросту говоря, сознательное искажение картины мира основано на коррупции и называется пропагандой.
Создавая поделки, служившие целям пропаганды, Голливуд и «Мосфильм» работали как макаронные фабрики. На советских студиях подвизались талантливые, но запуганные киношники ‹…›. 
Такие были времена. Но некоторые кинематографисты умудрялись что-то делать не совсем ортодоксальное, и сегодня выясняется, что были, были достойные люди! Остались нам от тех времен «Мечта» Михаила Ромма, фильмы Барнета, Гриши Чухрая, Калатозова и Урусевского, Райзмана, Арнштама, Ильи Нусинова и Семена Лунгина. Пишущим о кино было нечем дышать. Ведь к критике относятся эпитеты: суровая, нелицеприятная, беспощадная, острая. И очень неестественно для кинокритика писать панегирики, восхвалять и льстить.
Но главную опасность для нас в то время представляли цензоры, тоже профессиональные критики. А называлась эта компания Главной редакционной коллегией при Госкино СССР. Я обязан отдать должное некоторым из них — эти некоторые (Раиса Зусева, например), помогали иногда нам, хитрецам, советом, ибо несгибаемых безумцев Авербаха, Параджанова, Тарковского в глубине души чтили и сами, будучи сломленными тяжким бременем службы системе, оберегали их как могли. И, напротив, презирали тех, кто был на все согласен, тех, кто не понимал, ради чего он занимается этим ремеслом, и единственной общей нашей целью все-таки было донести до зрителя, нашего современника и собеседника, худо ли, бедно ли, но живую мысль и поддержать его в его растерянности и одиночестве. Прекрасные, тяжелые, исполненные борьбы и соблазнов были времена. 

Иоселиани О. Девять критиков и один режиссер // Киносценарии. 2002. № 2.