‹…› познакомились мы, когда ей было семнадцать, и глаз от нее отвести было невозможно. Большеглазая высокая девушка через силу храбрилась на приемных экзаменах во ВГИК... Я до сих пор помню ее первое рукопожатие и забавный акцент, с каким назвала она себя «львовьянкой» — стало быть, изо Львова.
Я был почти на шесть лет старше, только год после университета проработал инженером на заводе в Саратове. К экзаменам в Институт Кино меня по этой причине, естественно, не допустили. Но по неизъяснимой их доброте доценты С. Скворцов и В. Нижний позволили ходить на консультации, торчать в коридорах, «болеть» и познавать специфику экзаменов. «Вы же разумный человек, — снисходительно улыбались они, — и с хорошей профессией. Вот походите и убедитесь, что овчинка выделки не стоит». Забегая вперед, скажу, что убедился я в обратном. Но в том, 55-м, я куда больше думал о Ларисе, а не о кинематографе.
Жила она во время экзаменов на Миусской площади, в общежитии для высокопоставленных студентов Высшей Партийной школы. Ходили слухи о ее родстве с какой-то суперзнатной персоной, но по ее нарядам, поведению, поступкам догадаться об этом было трудно. В говорливой, в меру провинциальной «хохлушке» поражала неуемность, ненасытность к новым впечатлениям, непредсказуемые вспышки гнева или смеха, и какая-то естественная, не сдерживаемая страстность в отношении не только к кино. К жизни вообще, в любом ее проявлении. ‹…›
Лариса поступила на курс к Довженко, я уехал в Саратов создавать щелочные аккумуляторы. Мы не переписывались. Ее поглотил ВГИК, меня — надежда догнать, стать студентом, попытки подготовиться.
Через год я сдавал экзамены. Конечно, я разведал в деканате: второкурсница Шепитько по каким-то причинам уже в августе была в Москве. ‹…›
С огромным отставанием я, наконец, добрался до скромной позиции второго режиссера на игровом фильме. Снимался он в Киргизии, и приехав в тогдашнюю тьму-таракань в мае 1962-го, на третий день, во дворе крохотной студии столкнулся я нос к носу с Ларисой. Вот и говорите, что судьбы нет. Она была невероятно худа и желтолица. От той «хохлушки» в теле, пусть и с осиной талией, остались разве все те же горящие глаза. Только что выбравшись со съемок из пустыни, она собиралась ложиться в больницу в Москве. И там же монтировать свой дебют — фильм по рассказу еще не слишком знаменитого Чингиза Айтматова «Верблюжий глаз». В безводье, жаре и пыли, на чудовищных экспедиционных харчах, они с напарницей Ирой Поволоцкой окончательно подорвали здоровье. ‹…›
Незаурядность Ларисы, которую я ощущал интуитивно, я понял разумом, когда сел писать для «Комсомольской правды» рецензию на этот самый «Верблюжий глаз», ставший в кинопрокате фильмом «Зной». Я знал, что фильму помогали в монтаже классные драматурги Нусинов и Лунгин, привлеченные уже влюбленным в Ларису Элемом Климовым. Но я понимал уже, и что такое крепкая режиссерская рука. Фильм поразил меня неженской мощью. Лирическая по сути эта проза сохранила проникновенность и нежность. В этом не было ничего удивительного, хотя сделано все было бережно и тонко. Но темперамент и сила, жесткость столкновений, размах пластических решений, уверенный рисунок игры и точность выбора актеров!.. И это все — дело рук вот этой хрупкой худобы, пусть и «со товарищи»? Я тогда подумал, еще не умея точно формулировать, что странный сплав нежности и силы может стать ключом к поэтике режиссера Шепитько. Но рано ведь судить — первый фильм.
И снова мы не виделись 5 лет. Смутно я ощущал «подарки» Ларисы. Первую свою игровую картину в Киргизии я снял по сценарию тех же Ильи Нусинова и Семена Лунгина — дорогих моих покойных учителей. И снимались в ней в главных ролях ларисины артисты. Но истинным подарком была ее новая работа — «Крылья», открывшая мне редкую бескомпромиссность Ларисы Шепитько. Я увидел, как не боится она на экране несчастий и трагедий жизни, как всегда готова сострадать своим героям, не подслащивая пилюлю. Никаких, простите меня, «соплей», никаких «дамских кружев». Не кисти, а мастехин с его резкими мазками.
Но временами — простите! — тонкая колонковая кисточка, ласково касающаяся ситуации или портрета героя. Это была всего лишь вторая работа, но редкой уверенности, особенно для женщины в 28 лет. Редкой зрелости.
Вы спросите меня, есть ли судьба? Есть, несомненно. Иначе, что же еще соединило нас вновь с Ларисой?.. Возвратившись из Киргизии в Москву, я на какое-то время стал членом редколлегии новой Экспериментальной киностудии.
И в один из первых же дней работы услышал в телефонной трубке веселый знакомый голос: «Я сейчас приеду»... И в канун 50-летия Октября мы начали новую работу — теперь вместе. ‹…›
Фильм снимался в низовьях Волги, в деревне с нежным именем Сероглазка. Ничего общего это имя не имело с реальностью: калмыцкая голая песчаная степь, мутно-желтые протоки и пересыхающие ерики, старые развалюхи-избы из выловленных в реке бревен. Дикая жара, вода из грязных колодцев, плохой подвоз продуктов, помидоры с грядок и арбузы с бахчи вместе с пестицидами, всеобщее расстройство желудка, тяжкий быт без всяких удобств... Лариса с умыслом выбрала эту «натуру» — она была истинно платоновская. Сушь, пыль, нищета, тощие люди в холщовых рубахах и портах (лишь два профессиональных актера, остальные — крестьяне из деревни)... Аскетический голодный мир — кожа да кости! — овечий помет, и в куче пыли собранный по дворам железный скарб. И рядом — мечта: сделать из этого скарба насос и дать воду иссохшей земле. Такая же мечта сжигала Ларису: не смотря ни на что снять кино. Ее буквально качало ветром. Любимая грубая шутка в автобусе — «не садись на колени, ушибешь костями»... Шутки шутками, а порой мы с покойным оператором Димой Коржихиным переносили режиссера через протоки на руках. Спала ли она? Знала ли отдых?.. При мне — нет. Страсть. Экстаз. Помните у Горького: «полубезумный восторг делания»?
Зрители увидели этот фильм спустя двадцать лет. Помню, как все приехали в Дом Кино прямо с кладбища, в день десятилетия гибели Ларисы. Помню молчание зала в финале... За что царствовавшие идиоты перечеркнули (пытались перечеркнуть) стоический труд, почти подвиг авторов? Неужто за «мистику» — спасительный дождь, дар небес, который пролился после взрыва несчастного насоса (этого не было у Платонова)? Или за боль и горе социалистического рая, которые кричали с экрана?..
Я ощутил тогда, в 68-м, как что-то после этого сдвинулось в Ларисе. Как жесткость подалась к ожесточению, а жажда справедливости — к вере в Божий промысел.
Гуревич Л. Через всю жизнь // Киносценарии. 1996. № 2.