Мы не были похожи с Ларисой, моей однокурсницей и подругой. Но мало знавшие нас иногда путали — возможно, рост, фигура, что-то общее в манере держаться...

‹…› наши отношения с нею не были закадычной дружбой. У нас были различные круги общения, только пересекавшиеся в силу общности профессии. Мы могли месяцами и годами не видеться. Но что-то, наверное, связывало нас — странно и необъяснимо, потому что Лариса приходила ко мне, когда ей было плохо или трудно.

Первый раз это случилось, когда мы еще учились в институте. Я снимала на Цветном бульваре угол у двух старых женщин — кровать с тумбочкой, огороженные двумя шкафами и занавеской. Днем в институте мы были все вместе, а поздно вечером разъезжались — кто в общежитие, кто по своим углам. Лариса жила в общежитии. И вот как-то в воскресный вечер, когда я на своей тумбочке корпела над очередной работой, раздался звонок в дверь. Квартира была коммунальная, и когда кто-то открыл дверь, послышался знакомый низкий голос: «Я к Джемме...» Лариса никогда прежде не была в моем углу. И за день до этого, в институте, никаких желаний приехать ко мне она не высказывала.

Когда Лариса откинула занавеску, мне стало не по себе: она вся пылала, покрасневшие глаза лихорадочно блестели, на лбу — крупные капли пота. Она оказалась абсолютно больна. «Мне плохо», — только и смогла сказать она и рухнула на мою постель. Видеть ее в таком состоянии было непривычно — в институте Лариса была кровь с молоком. Я так и не знаю, был ли это грипп или просто простуда. Врача мы вызвать не могли — обе были прописаны в общежитии.

Лариса пролежала у меня ровно две недели, и в первую температура не падала ниже 39,5. На следующий день я не поехала в институт — позвонила в деканат, что не могу оставить Ларису одну. Она металась, стонала, сбрасывала с себя одеяло. Мы выхаживали ее вместе с моими хозяйками — с помощью трав, меда, малинового варенья. По ночам, когда она стихала, я сворачивалась у нее в ногах и дремала. Когда мы в первый раз вместе приехали в институт, она была еще очень слаба, но уже через неделю пришла в себя. Мы ни разу не вспоминали эти две недели — вспомнили только лет через двадцать. После той болезни Лариса у меня больше не появлялась, и ничего в наших отношениях не изменилось.

И вот как-то раз поздно вечером — телефонный звонок: «Привет, старуха! Еле тебя нашла. Узнаешь? Ты мне очень нужна, но я опять простудилась и не могу к тебе приехать. Но очень нужно! Бери такси и приезжай!»

В комнате стоял полумрак, горела только настольная лампа. «Я тебе сейчас дам одну вещь прочесть. Читай сейчас же — она небольшая. А я пока посплю». Это была повесть Айтматова «Верблюжий глаз». Я увлеклась и проглотила ее за несколько часов. Потом мы всю ночь проговорили.

Наутро, так и не ложась, я уехала на «Мосфильм», а вечером — на репетицию в театр. На следующий день опять: с утра студия, вечером репетиция. Лариса больше не звонила. Я ей тоже. На этот раз она была не настолько больна, чтобы тревожиться за ее здоровье.

Прошло довольно много времени, и снова в телефонной трубке раздался знакомый голос: «Старуха, ты мне очень нужна! Ты можешь сейчас взять свою пишущую машинку и приехать к нам? Мне завтра сдавать теоретическую часть диплома, а я совсем в разобранном состоянии. Бери такси и приезжай». Она была уже замужем за Элемом Климовым, и я, взяв такси, поехала к ним — жили они тогда у родителей Элема.

Лариса очень изменилась. Куда девался прежний праздник юной прекрасной плоти? Но сквозь бледные, изможденные черты неузнаваемого лица светился, мерцал бесплотный дух. Утратив свою яркость и полноту здоровья, оно обрело удивительную утонченную красоту.

Машинку мы поставили на какой-то секретер, Лариса, еле живая, примостилась рядом. «Что-то я написала, но не все. Я тебе буду говорить, а ты пиши». Я стала записывать, стараясь ничего не упустить. Мы работали часа полтора, потом силы оставили ее, и я осталась наедине с машинкой. Я печатала всю ночь и часть дня. Думаю, что моего там не было ничего — разве только легкая редакторская правка. Лариса все очень детально рассказала, да я и не видела фильма, чтобы внести что-то свое.

И вновь мы надолго разошлись. Она появлялась и позже, но уже не так странно и неожиданно. Последний раз она вихрем ворвалась в мой маленький кабинет в Госкино, положила на стол сценарий и сказала, как всегда в таких случаях, непререкаемо: «Мне нужна твоя помощь. Я должна сделать этот фильм — это мой долг перед сыном. Понимаешь? Читай сейчас же...» Это был «Сотников» — сценарий будущего «Восхождения», который она боялась не пробить через непробиваемого зампреда Госкино, бывшего партизана. В тот же день, потрясенная сценарием (значительно сильнее, чем повестью), я пошла к министру кинематографии Филиппу Тимофеевичу Ермашу. «Я беру этот сценарий под свою ответственность. С Главпуром у вас все будет в порядке», — сказала я ему, конечно же, блефуя. А была я в Госкино главным редактором группы военно-патриотических фильмов и работала под бдительным контролем Главпура, но в дружбе с референтами маршала А. А. Гречко. «Под свою ответственность? — ехидно переспросил “партизанский” зампред, умный и проницательный. — Ну-ну...» И в этом «ну-ну...» были все наши последующие «спотыкачки» — и при утверждении актеров, и при просмотрах материала, и при приемках фильма. Даже музыка Шнитке встретила сопротивление. «Что это у вас за колокольные звоны такие?»

Да, эта наша встреча с Ларисой затянулась — на весь период работы над фильмом. Потом Лариса попросила меня прочесть «Матёру» и уехала на выбор натуры.

Фирсова Д. Предупреждение. О Ларисе Шепитько // Искусство кино. 2006. № 12.