Часть I
Тени, тени повсюду, ночь петербургская темная, зыбкая, и эти тени, пугающе бесшумные, зима, закаменело, спит поди все, а этим-то чего надо? Страшные тени, военные, но не измайловцы, нет, не преображенцы, на прусский манер будто... Боже, не Петр ли? Да нет, тот в могиле давно, третий Петр, идиот, свят, свят, свят, майн гот. Что же тихие такие, чего таятся?.. Копыта лошадиные обмотаны, морды обвязаны, мундирчики куцые... Они! Вот уже Зимнего громада, окна черные — спят, спят, канальи... или перерезаны... Куда, куда? Может, мимо... нет — слились с дворцом тени, растворились в нем, исчезли.... Карета... профиль в окошке: вздернутый нос, урод единокровный, ненавидящий за отца придушенного, вот оно! Не дождался, недотерпел. Вот они, игрушки в солдатики... Пронеси, господи!.. Здесь уже, где-то рядом, хоть бы крикнул кто... Гриша, Алексей, где вы теперь, орлы отлетавшие?.. Тихо... нет — шаги... много шагов... Все ближе... Дверь!.. И аз воздам... Удавка!..
Екатерина Алексеевна открыла глаза. Тихо... Да, тихо... ну, конечно, тихо. Примстилось... Морок ночной... Тишина и слабый северный свет сквозь шторы... И едва различимая фигура за ширмой в дальнем углу спальни.
Он шевельнул своими противоестественно огромными ушами, услышал, как облегченно выдохнула самодержица свой сон, и понял, что сегодняшняя работа его окончена. Но чу! — уши его вновь встрепенулись, отточенный как бритва слух преодолел, пронзил долгую пустоту дворцового безмолвия и обнаружил в каком-то отдаленном его приделе шорох невесть откуда взявшейся там мыши — вот и причина предутреннего кошмара, вот она! Фигура эта беззвучно встала и, скользнув тенью, исчезла.
Великая дама проснулась в 6 часов утра. Как всегда. Неизменно.
Привела в движение свое полноватое, но легкое не по годам тело, бесшумно, лунатически точно исполняя заведенный ритуал. Огонек за огоньком затеплились свечи, выведя на свет спальню с ее хозяйкой, красно зашевелился, затрепетал камин, оживленный державною рукой. На подставочке у окна обнаружилось серебряное корытце с плавающими в нем кусочками льда. Натирание щек, шеи и лба. Вытирание. Одевание. И все сама, жалея самые сладкие сны слуг своих и приближенных, простоволосая и ясная во взоре — как само утро.
В белом градетуровом капоте и белом же флеровом чепце проследовала она по анфиладам Зимнего, и двери сами, не смея замедлить порфироносный шаг, открывали ей все новые пространства. Просыпались, возвещая свой утренний привет идущей, все новые и новые сонмы дворцовых птиц.
Кабинет. Вторая от двери паркетина-половица. Прикосновение ноги. И тотчас в сумеречной полутьме комнаты с легким деревянным поскрипом почтительно и радушно приподнялся из-за своего выгнутого столика Вольтер. С пером в руке. Поклон еле заметный. Четвертая от двери половица... Вольтер, еще раз скрипнув, вернулся к своим трудам.
Столик императрицы, выгнутый же, располагался в отдалении вольтеровского, почти напротив. На столике ароматно дымилась чашечка кофе, горели две свечи. Все было готово к началу занятий. Императрица села. И тотчас со стола, с золотой табакерки строго глянул на нее Великий Петр. Екатерина взора не отвела. Напротив, продлила, как могла, сокровенное мгновение.
Великий преобразователь и достойная воспреемница теперь уже гигантской империи. Немой совет, предтеча вдохновения.
Императрица надела очки и взяла перо. Одним движением сего воздушного предмета могла она решить чью-то судьбу, двинуть армии, облагодетельствовать народы... Все могла, но в эти заветные часы, вдали от глаз и суеты дневной, привыкла она потворствовать отечественным музам, ласкательнее прочих — Мельпомене.
Перо стыло в воздухе, все ярче разгорались окна — свет возвращался на землю, неся с собой новый день, день боренья и труда, день новой славы...
Но вот из вышних далей вдохновения, в кои унесен был взор императрицы, стали доноситься, а потом и въявь прилетели музыка, поющие голоса... «Торжествуйте, словенски народы, к нам грядут златые годы...»
Хор смолк.
«К нам идут златые годы...» — робко пропел отдельный голос.
Взгляд Екатерины затуманился на миг, но тотчас прояснился.
«У нас идут златые годы!..» — восторженно пропел голос.
Вспыхнула праздничным светом сцена императорского театра, исторглись на небывалую высоту голоса выступивших на самый ее край лучших итальянских певцов, загремел, согласно и бурно трепеща золотым шитьем, хор! Шквал рукоплесканий прокатился по театру! Ряды взметнулись и, отворотившись от сцены, явили автору свое восхищение...
Вспыхнув, видение погасло, но шум и хлопанье не прекратились — то слетались со всего города к окнам императрицы голуби, ежеутренне приветствовавшие ее.
Свет, заполнивший уже кабинет, теперь явственно выявил и Вольтера, неотлучно занятого своей думой: острое лицо, легкая, в меру саркастическая улыбка, искусно вырезанная из дерева.
Екатерина улыбнулась ему в ответ.
«Мон шер ами!..» — начертало ее перо.
Часы ударили девять раз.
Императрица, точкой обозначив предел эпистоле, сняла очки и воззрилась на обер-полицеймейстера Санкт-Петербурга бригадира Глазова, с необходимым подобанием изготовленного уже к своему ежеутреннему донесению о благосостоянии столицы и прочих происшествиях.
Почувствовав, что взгляд государыни задержался на нем, обер-полицеймейстер отвесил ей глубокий поклон, на коий последовало взаимное наклонение головы.
— Господу угодно было, — начал глубоким басом докладчик, — чтобы столь запоздалое, но как бы вдруг учинившееся умягчение природы, в рассуждении постепенного преобразования зимнего периода времени в весеннее, не произвело вчера сколь-нибудь разительных происшествий, коими я мог бы встревожить ваше императорское величество. Повсюду царит неколебимый порядок как в пешем, так и в конном движении. Масленая неделя заканчивается самым благополучным образом, несмотря на губительную склонность подлого сословия ко всяческим буйствам и озорничествам. Бессомненную границу сему положит Великой пост, коий усмиряющим действием своим...
Говоря сие, Глазов вдруг усомнился, слушает ли его государыня и, более того, видит ли. Взор ее, прямо на него наставленный, пронзал, казалось, насквозь и имел свой пункт где-то вдали за его спиной. Посему обер-полицеймейстер решил покончить с риторикой и резко скакнуть вперед.
— По вашему высочайшему повелению мною произведено расследование того приключения, которое случилось с двадцатипятирублевыми ассигнациями, переделанными в семидесятипятирублевые. Воры сысканы и признались — ими оказались братья Шапкины, один из коих ездил за границу и привез оттуда штемпеля и литеры для делания фальшивых денег.
Глазов сделал паузу, ожидая указания по сему делу. Но Екатерина Великая продолжала смотреть сквозь бригадира. Пауза затянулась, и Глазова прошиб пот.
— Нынче ночью, — мужественно продолжал обер-полицеймейстер, — в порту схвачена шлюпка с контрабандным товаром, которая до того имела тайное сношение с торговым фрегатом «Виктория». Товар конфискован, приказчик купца Глюка Норберт Мюллер, коий принял шлюпку на берегу, отпущен, ибо вместе с хозяином своим Глюком является вольного города Гамбурга гражданином.
Сие известие произвело столько же действия, что и прежние.
— На Васильевском острове сгорело три мещанских дома, — заторопился севшим голосом обер-полицеймейстер, — от облития серной кислотой, произведенного по причине ревности полной генеральшей Катериной Григорьевной Племянниковой, скончался лекарь Сысой Воропанов; изволила доложить о прибытии своем в Санкт-Петербург знаменитая портретистка французского подданства Виже Лебрен, намеренная коленопреклоненно молить ваше величество о написании высочайшего портрета; голландский механик Реймон показывает курьезные самодействующие машины, а также птицу страуса, которая больше всех птиц на свете, к тому же ест сталь, железо, разного рода деньги, горящие уголья...
На чем обер-полицеймейстер и запнулся, ибо понял вдруг, что наконец увиден, причем увиден нехорошо, с каким-то брезгливым даже негодованием. Молчание с каждой минутой становилось невыносимее, но, с другой стороны, и сказать было нечего, ибо слова все до единого улетучились из головы бригадира, а вместо них явилось вдруг какое-то непристойное и хриплое мычание. В довершение ко всем бедам подлая и совершенно неуместная улыбка пробралась на лицо охранителя порядка, безобразно растягивая его все шире и шире. Последним усилием воли он все же поборол ее и закаменел.
Легкая тень удивления пробежала по лицу государыни... Еще несколько мгновений продлилась эта пытка, затем легким поднятием руки со стола обер-полицеймейстер получил свободу.
Деревянно повернувшись, он сделал несколько шагов негнущимися ногами.
— Да... А из Глюка набить чучело, — тихо сказал державный голос за его спиной.
Эти негромкие, но внятные слова произвели на бедного обер-полицеймейстера действие более страшное, нежели удар грома: он застыл на ходу и плечи его безвольно поникли, будто враз из мощного тела бригадира был выпущен весь воздух. Он медленно повернулся и — о, господи! — понял, въявь увидел, что его, Глазова, в этом помещении как бы уже и нет: императрица, вновь в очках и с увеличительным стеклом, просматривала какие- то несомненно государственной важности бумаги.
Как в прорубь на зимней Неве, шагнул Глазов вперед и, содрогнувшись от собственной смелости, молвил глухо:
— Смилуйтесь, ваше величество. Недостойно чести дворянской и противно дарованному званию чучела мне набивать.
И тотчас понял, что пропал: левая бровь государыни медленно поползла вверх — верный признак надвигавшейся грозы, — а по обширному и величественному челу побежали облака. Изумление ее было так велико, будто она узрела вдруг, что совсем иной человек оказался невесть каким образом в обер-полицеймейстерском мундире и проник в ее кабинет. Она даже сняла очки и привстала. Изумление явственно перерождалось в гнев: с лица ее исчезли следы утренней гармонии, оно потяжелело и потемнело.
Глазов едва дышал.
— Из Глюка... сдерживая себя, повторила Екатерина, — набить чучело... — грусть промелькнула на ее лице, — и представить мне через три дня, господин Глазов... — И добавила самое страшное, как бы просительным даже тоном: — Нижайше прошу, ваше высоко... превосходительство.
Страшнее минуты обер-полицеймейстер в своей жизни не переживал. Неверными движениями слепца, коими руководили остатки помутненного сознания, он нашел дверь и оказался в зеркальной зале, что служила приемной императрицы.
Смутно увидел он собравшихся здесь для поочередного доклада статс-секретарей, губернатора Петербурга, синодского обер-прокурора, вице-канцлера и еще каких-то персон, которых не было уже сил узнать, ибо едва дошед до сердцевины комнаты, в коей точке все вышеозначенные господа вдруг удесятерились посредством зеркал, бригадир Глазов окончательно потерял ориентировку в пространстве и, помедлив малость, без памяти рухнул на пол.
Гулкий звук, произведенный столь могучим телом, отозвался нежным перезвоном хрустальных подвесок многих дворцовых люстр. Часы пробили четверть.
Разные чувства промелькнули на лицах присутствовавших при этом странном недоразумении, но они были стремительны и мимолетны, будто тени.
Вскоре прежнее достоинство и подобающая случаю сосредоточенность воцарились на челах государственных мужей. Только несколько брошенных украдкой взглядов в сторону распростертого тела да реплика губернатора на ухо дежурному статс-секретарю:
— Ты, голубчик, доложи государыне, что сегодня не буду: селезенка, знаешь ли, разгулялась, жизни не дает... — И крепко прижав руку к селезенке, он спешно ретировался.
Протянулось еще несколько томительных мгновений, прежде чем обер- полицеймейстер подал наконец признаки жизни, потом, постепенно приходя в кондицию, завозился, шумно вздохнул и, продемонстрировав несколько стадий, перевел себя из положения горизонтального в вертикальное. Сии маневры произошли под пение государыниного колокольчика, приглашавшего следующего докладчика. Никто, однако, не торопился: была мгновенная переглядка, затем явились выражения задумчивости или отсутствия на лицах.
А бригадир Глазов двигался уже к выходу. Смятение, смятение и еще раз смятение — вот что было на его лице.
Дверь распахнулась перед ним, и во мгле ее проема совсем рядом вдруг оказалась иная комната, имевшая свое нахождение к тому же совсем в ином доме...
...Облитая утренним светом и улыбками непреклонно радушных немцев, из коих одним был купец и банкир Глюк, а тремя другими существа дамского пола — две дочери и жена; сияющая белоснежной скатертью стола и мейсенским фарфором, отнюдь не порожним, — вот какой предстала эта комната смятенному взору обер-полицеймейстера Глазова.
Добрые шутки и сердечный смех, сугубая серьезность на время благодарственной молитвы — как все это знакомо было бригадиру. Равно и эти радостно раскинутые руки хозяина:
— Ба! Да никак сам Иван Фадеич пожаловал к нам в гости! Милости прошу к нашему шалашу! — Глюк зазвенел в колокольчик.
— Слуги, еще прибор!..
Гостеприимно защебетала и дамская половина стола.
Обер-полицеймейстер остался недвижимо выситься за порогом столовой.
Тогда, не умаляя своего радушия и не меняя положения рук, хозяин направился к нему...
Не в нарочитом еще сорокапятилетнем возрасте имел Теодор Себастьян Глюк все или почти все, о чем мечтал: богатое дело, почет, дружбу высокопоставленных вельмож, связанных по рукам и ногам его кредитами, прекрасный дом, здоровье, добродетельную жену, дочь-невесту и дочь-шалунью семи лет.
Он тотчас вспомнил свой ночной грешок и прямо связал его с ранним визитом сановного гостя, что удвоило при более близком приветствовании и без того явные признаки дружелюбия и благорасположенности.
Тут же припрыгала и шалунья, чтобы подергать за шпагу давнего приятеля дома, в связи с чем бригадир вынужден был приласкать ее, довольно, впрочем, механически. Устыдившись, однако, неподобающего в новых обстоятельствах жеста, он сей же момент круто развернулся и, не снимая шинели, отправился в Глюков кабинет.
— Мы сейчас, сейчас... — успокоил семью хозяин и, полетев уже вслед за гостем, узрел вдруг парочку сержантов в своей прихожей, что было очень и очень несопутственно прежним визитам бригадира.
Сей сюрприз слегка взнервировал гражданина вольного города Гамбурга, следствием чего явились некоторая растерянность и замешательство в жестах. Полетели хлопки в ладоши, и пока обер-полицеймейстер опускался в подставленные кресла, на столике перед ним явился великолепный фрюштюк.
Иван Фадеевич глянул на шнапс и закуску и как бы даже отпрянул от них, чего с ним никогда, судя по всему, не было, да и быть не могло. Это само по себе поразительное происшествие вкупе с другими несообразностями крайне встревожили немца. Дело нужно было кончать как можно скорее и ко всеобщему удовольствию.
— Знаю, знаю свою вину, любезный Иван Фадеич, и отрекаться не смею, — начал Глюк голосом, полным глубокого раскаяния. Пошел на сие преступление единственно от обилия отцовского чувства к моей обожаемой Амальхен! Свадьба-то не ждет, не ждет, Иван Фадеич! Послезавтра свадьба!.. Неужели, думаю, не по силам мне украсить праздничный стол бургундским вином, фромаж камамбер и гамбургскими колбасами? И вот — пал, винюсь и готов понести наказание.
Расхаживая по уютному своему кабинету, украшенному большим довольно портретом императрицы и неизбежным для любого приличного дома бюстом мыслителя Вольтера, Глюк на несколько секунд задержался у бюро с тем, чтобы, закончив свое путешествие в непосредственной близости от обер-полицеймейстера, незатейливо воздвигнуть рядом с фрюштюком достаточно высокую горку из ассигнаций.
Горка сия не произвела обычного своего действия, более того, была вдруг твердо отодвинута в сторону...
Немец не поверил поначалу собственным глазам, но что случилось, то случилось. Не теряя присутствия духа, он совершил новое путешествие — и горка возросла.
Иван Фадеевич угрюмо смотрел в сторону. В окне, как всегда, маячил за рекой шпиль Петропавловской крепости.
Купец растерялся окончательно: привычный ритуал привычного эффекта не принес, а это значило, что наказание будет иное.
— Уж не арест ли мне грозит за такую безделицу? — чуть свысока, но все же дрогнувшим голосом произнес Глюк.
Мрачная ухмылка обер-полицеймейстера, полученная в ответ, ужаснула его. — Сибирь?! — выдохнул Глюк.
Ответ был тот же.
Тогда и Глюк глянул в сторону Петропавловки, ужаснулся таковому предположению, сглотнул...
Глазов перехватил его взгляд, предположение ужасное угадал и в ответ на вопрошающий взор немца лишь скорбно вздохнул. Вздох этот означал лишь одно: «Ах, если бы...» ‹…›
Климов Г., Климов Э. Вымыслы. По мотивам русских народных сказок / Элем Климов. Неснятое кино // М.: Хроникер, 2008.