V съезд кинематографистов называли историческим, а теперь иногда говорят «истерический», называли революционным, а сегодня заключают это слово в кавычки и вкладывают иронию. ‹…›

Был ли V съезд закономерностью нашей жизни? Безусловно. Дело ведь в том, что система в целом хотела себя сохранить, изменившись лишь до определенных пределов. Во главе угла оставались верность социалистическому выбору, непререкаемость авторитета КПСС, а стало быть, и верность каким-то общим идеологическим, идейным и даже нравственным канонам, которые существовали в обществе. Союз кинематографистов оказался перед выбором — быть ли ему прежним или обновляться? Естественно, тогда обновления иного, нежели личностное, никто не видел. Да, вот виноват Кулиджанов, который входил во власть, да, виноват секретариат, в котором засели кинематографические генералы, регулярно получающие государственные заказы и прочие привилегии. И это было частью правды. Конечно, к исходу правления Брежнева да и Андропова секретариат Союза, в общем, стал бессловесным, покорным, а иногда и агрессивным орудием системы. ‹…›

Была ли у основных руководителей Союза иная перспектива, нежели фиаско на очередном, отнюдь не чрезвычайном съезде? Ясно было, что при смене курса тем, кто очень активно «совпадал» со старым, надо уйти. При этом сама смена курса была не вполне ясна. Ну, объявлена перестройка, провозглашена гласность, но, в общем-то, все шло по канону хорошо известному и знакомому. Перечитайте стенограмму и вы убедитесь: ничего из того, что потом стали связывать с V съездом — резкое изменение ситуации в кинопроизводстве, создание новых студий, частная инициатива в производстве и в прокате, — в те дни озвучено не было. Была критика персональная. ‹…›

Умно и резко говорил Ролан Быков о гибели детского кинематографа. Павел Лебешев сквозь призму бед и проблем операторского цеха разглядел и указал на несовершенство последних работ Евгения Матвеева, Сергея Бондарчука. Но подобных концептуальных выступлений, оценивавших состояние отечественной кинематографии, было все-таки немного. ‹…›

Драматизм съезда был заявлен много раньше. Состоялись выборы делегатов. Более мирно прошли конференции критиков, драматургов, но когда собрался цвет московской режиссуры, произошел скандал. ‹…› Вел собрание С. Ростоцкий, и когда стало ясно, что многие генералы не попадут в список делегатов съезда, он даже пытался объяснить, что, мол, никакого значения не имеет и не будет иметь, избраны ли вы делегатом или не избраны, все будут равны, у всех — и с мандатами, и с гостевыми билетами — будут одинаковые шансы попасть в руководящие органы Союза кинематографистов. Это было встречено смехом, улюлюканьем. ‹…›

В самом же Кремле, на съезде, в центре событий вновь оказались драматично протекавшие выборы, теперь уже в правление. Два человека — Сергей Соловьев и Борис Васильев — настояли на проведении первых в многолетней истории советских общественных организаций свободных выборов по принципу решающего слова за большинством.

Не знаю всех подробностей, но Климов был приглашен в ЦК, уже когда расклад сил перед съездом был ясен. Он, кстати, не выступал на съезде, только все время что-то записывал. А авторитет его в кинематографе в те годы был весом, поэтому в правление он прошел. А. Н. Яковлев предложил Элема первым секретарем Союза. Это было настолько неожиданно и настолько невероятно, что даже умнейший Ролан Быков тут же встал и предложил в первые секретари Союза Михаила Александровича Ульянова. Кстати, Ульянов тут же взял самоотвод. И вот Элем стал первым секретарем Союза. ‹…›

На первый пленум обновленного Союза, на встречу с Элемом мы шли в благодушном настроении. Самое тяжелое, самое волнующее — выборы на съезде — позади. А теперь мы выберем секретариат из своих, из тех, кто нам близок и кто не запятнан прошлым благополучием и близостью к начальству.

Но свершилось неожиданное. Элем после первых проникновенных, трогательных фраз о бессонной ночи, о долгих раздумьях, как жить Союзу, рассказал о том, что надумал. И последовала не просто жесткая, но жесточайшая, уничтожающая критика государственно-партийной монополии в кинематографе. Он даже не столько говорил о прошлом Союзе, сколько обозначил следующий рубеж атаки — Госкино СССР и вся его система.

Он предложил список секретариата. Как всегда, выстроилась очередь предлагающих дополнения. Даже ваш покорный слуга был назван. Кстати, мне потом и Ермаш говорил, что Климов вносил меня в список, но Ермаш ему отсоветовал. Что, я до сих пор убежден, правильно. Когда количество предложений стало выходить за пределы разумного, Элем показал характер. Он попросил пленум — но таким тоном, что возражать никто не осмелился, — поддержать его. Сказал, что все продумал и взвесил, что в его списке — люди, с которыми он хотел бы работать и в которых верит, и размывать список по принципам ложно понимаемой демократии он считает ненужным. Отрезвевший пленум замолчал не без испуга.

По сути, с этого момента началась новая история развития нашего кино.

Команда Элема Климова последовательно и активно начала разрабатывать новую модель кинематографа. ‹…›

Категорически возражаю против того, что решения, принятые после съезда и воплощенные в новой структурной модели кинодела, оказались роковыми для отечественной кинематографии, что V съезд прокламировал нигилизм по отношению к истории нашего кино.

Но начнем с того, что бешеная работа климовского секретариата по переустройству нашего кино менее всего носила характер экономический. Сегодня это особенно ясно, хотя сразу же, буквально в первые месяцы знаменитых «деловых игр», «мозговых атак», «интеллектуальных ударов» в работу Союза были вовлечены замечательные экономисты — будущие академики Николай Петраков и Дмитрий Львов, будущая звезда наших финансов, совсем тогда еще юный Андрей Вавилов. Были вовлечены также крупные социологи. Но несмотря на профессионализм участвующих в разработке новой модели, на широкий охват проблем кино, превалировала одна и пламенная страсть — желание разрушить монополию государства, ликвидировать диктат Госкино (в производстве фильмов прежде всего).

Элем Климов сразу дал понять, что его не устраивает переделка отдельных фрагментов киноструктуры. Одним из бранных слов на Васильевской, 13, тогда вошедших в обиход, было излюбленное элемовское «фрагментики». Особенно Климов обвинял руководство Госкино в том, что оно старается «фрагментиками» перекрыть перспективу коренного переустройства кинематографа. Сегодня можно услышать: секретариат Союза, мол, вместе с водой выплеснул и ребенка, отказавшись от многих ценностей, которыми было славно советское кино на протяжении своей истории. Это глубокая неправда.

В 1986 году никто на основы нашего кино не покушался. И для Климова, и для всех нас имена корифеев оставались именами славными, никто не сбрасывал с корабля современности ни М. Ромма, ни С. Герасимова, ни И. Пырьева... ‹…›

Главным объектом обсуждения стали студии, их самостоятельность. Впервые прозвучали слова «студия нового типа». В общем кинематографическом процессе Госкино была отведена роль координатора. «Только не давай своим читать сценарии», — наставлял меня, тогда еще главного редактора сценарной коллегии, Элем Климов.

Но парадокс заключался в том, что в экономике кинематографа ничего не изменилось, по-прежнему государство было единственным инвестором и единственным покупателем созданных фильмов. Только по замыслу молодого Союза оно было лишено права диктовать, что-то отвергать. Конечно, и тогда звучали настороженные реплики о возможной творческой анархии. Но надеялись, что студия все решит для себя, а главное, для зрителя правильно и зрело. А то, что государство платит деньги? Что ж, отменим старую пошлую присказку: «Кто платит, тот и заказывает музыку». Забегая вперед, скажу — не удалось. ‹…›

Климову — уже победившему фильмом «Иди и смотри», уже ставшему героем V съезда, — как в «лучшие старые» годы, было отказано в постановке «Бесов» по Достоевскому. Отказано, правда, по мотивам экономическим. А его мечта об экранизации «Мастера и Маргариты» Булгакова показалась осуществимой. Элем все больше и больше уходил от реальной общественной работы. Но это многие трактовали по-своему — вот, мол, они, «герои», как стало трудно, побежали. Я могу сказать, что Элем Германович, дай Бог ему долгих лет жизни, — один из самых честных, порядочных и светлых людей нашего времени. За свое, как оказалось, короткое пребывание на посту вождя Союза он ничего не попросил и ничего не сделал для себя лично. Уж он-то, особенно в те годы, мог бы получить, пользуясь симпатиями Горбачева и Яковлева, и деньги на картину, и студию в пожизненное распоряжение, и любые регалии, которые сегодня по-прежнему имеют большое значение. Но он отказался от любой формы внимания власти к себе, поработал честно и столько, сколько он мог и хотел работать, и передал дело в руки тоже человека крупного — Андрея Смирнова.

Медведев А. Только о кино // Искусство кино. 1999. № 11.