Климов, каким я его помню, был человеком, что называется неоднозначным. Если говорят, что человек сложный, это почти всегда одни только общие слова. Но он был действительно сложный, он был человек безумный. Достаточно вспомнить его немигающие глаза.
У человека гибнет жена. Мужчина молодой, красивый, даже веселый — больше никогда ни на ком не женился! У него был абсолютный культ Ларисы. И когда он показывал мне «Иди и смотри», то посадил в зале меня, Светлану, еще кого-то, и сказал: «Извините, хочу показать сначала «Ларису». Показал эту картину, и потом уже пошел тот фильм, на который он нас позвал.
На фестивале в Голландии, в отеле, я упер у консьержки бланк и попросил написать Плахова: с вас столько-то и столько-то за просмотр 11-й телепрограммы порно. Плахов долго упирался, но потом написал по-английски, и я подсунул под дверь Климову. Мы со Светланой съезжаем, и вдруг видим, как Климов с долларами и с нашим бланком идет платить. Я мчусь за ним, говорю: не плати, это я написал. Он говорит: «Да нет, это я, наверное, ткнул вечером и уснул, там канал до утра и работал, вот же из гостиницы бланк». — «Да их же тут спереть можно, вот же они лежат, бери не хочу!»
— Нет, я на всякий случай заплачу.
И вдруг: — Как же это ты мог, ты же не пишешь по-английски!
Я говорю:
— Это Плахов написал!
Пришел Плахов, говорит:
— Я написал эту глупость под диктовку Германа, извини.
Элем говорит:
— Нет. На бланке, и я должен заплатить.
С фильма «Иди и смотри» я вышел с ощущением леденящей ненависти к немцам, американцам, к кому угодно, кроме русскоговорящего населения. Но этому виной, безусловно, была мускулатура, железная мускулатура режиссуры. Я всегда, когда смотрю, нравится мне или не нравится, вижу: сделано это рукой мастера или подмастерья. Я всегда чувствую, где Страдивари, а где «Красный Октябрь». По первым кадрам. Так вот в этом смысле это, конечно, был Страдивари. Я «Агонию» смотрел два раза, потому что чувствую тяжелую руку художника. Как там, в «Медном всаднике», «тяжелозвучное скаканье»?..
Как-то я сидел у Климова, он в это время был дико знаменитый, потому что его «Агония», запрещенная здесь, пошла на Западе. Раздался звонок в дверь. И пришла какая-то делегация венгров, поклониться патриарху советского кино. Они его восхваляют. И вдруг Элем сделал следующее, он сказал: «Я предлагаю выпить вот за этого человека, вы его не знаете, потому что он запрещен. Я предлагаю выпить за него, потому что он умеет больше, чем мы все». Сам ведь он так не считал, режиссеры так друг про друга считать не могут. Но я был в это время в чудовищном положении. Снимать не мог, везде запрещен, чем заниматься, не знал. И Элем это сказал, я запомнил.
Помню, как пригласил я их с Андреем Смирновым смотреть «Лапшина», тогда еще пребывавшего на полке. Элем всегда говорил очень резко, и тут рубанул наотмашь: нет, мне не нравится кино. Это было очень обидно. «Нет, мне не нравится, это гигантский шаг назад после “Двадцати дней”, это стена, в которую ты уперся, демонстрация мастерства». А из другого угла раздался крик Смирнова: «Так вот, мы с ним не разговариваем несколько лет и не здороваемся, но я могу слово в слово повторить все то, что сказал он. Я присоединяюсь к каждой запятой. И если два противоположных человека тебе говорят, что это катастрофа, что это не смонтировано, ты должен лечь». Тут я тоже вскочил и закричал: «Вы два Сумарокова, сторонники трех единств, старперы, которые работают только с народными артистами. Что вы вообще понимаете в попытках другого языка, другой формации, это картина о том, что никогда не получится» и т.д. Крик продолжался полтора часа. Но вот интересно — чем то время отличалось от этого. Мы поехали ко мне, продолжая чудовищно оскорблять друг друга, поехали допивать и ругаться. И каждый стоял на своем. Более того, когда эту картину стали смотреть в Комитете по Ленинским и Государственным премиям СССР никто не досмотрел и все ушли, тогда именно Климов со Смирновым быстро перебросили документы в комитет РСФСР и я получил Гос. премию России. Они это сделали, совершенно не принимая картину. А тогда мы прокричали до пяти часов утра. И это совершенно не отразилось на наших отношениях. Сейчас это кажется чем-то странным и невозможным. А тогда вот как было.
Герман А. Немигающие глаза [Записала Любовь Аркус] // Культура. 2008. № 19.
[Отар Иоселиани]
Когда-то Климов снял чудную короткометражку «Жиних» — удивительно точную и тонкую. Мальчик, влюбленный в одноклассницу, передает ей шпаргалку — вот и все, но как это сделано! Чего стоит старая учительница, увлеченно читающая «Ромео и Джульетту»! После вгиковского просмотра этой ленты, выходя из зала, я поцеловал Элема. Между киношниками редко возникают такие отношения, чтобы испытывать восторг от работы коллеги. Это было настоящее чудо. И я любил Элема до самого его конца. Калатозов, увидев «Похождения зубного врача», позвонил мне, попросил: «Приведи этого мальчика». Это вторая картина Элема, которую я люблю, — кино про цензуру, талант, про почившие надежды, снято одним духом. В сценарии Володина мерцали отблески советской системы, но кино получилось несоветским. Сама «зубная» метафора напоминала библейское «око за око, зуб за зуб», в этом был потрясающий метафизический смысл, никто в это время таких серьезных картин не делал. Элем был человек абсолютно асоветский. Через всю картину он протянул тему: как хотелось бы быть свободным, несмотря на присутствие стукачей.
В то же время Климов происходил из партийной семьи. Когда я впервые пришел в их дом, увидел там очень высокие потолки. Правда, в Тбилиси у всех были высокие потолки, подумал я тогда. В ту пору даже партработники были ущемлены и придушены и терпеть не могли то, чем занимаются. Элем был похож на Маяковского: он не принимал систему, но считал, что ее можно поправить. Когда возникла надежда, что Горбачев переменит систему, он решил засучить рукава и взять на себя этот груз.
Верить в Горбачева и перестройку было безумием. Пытаться исправить мир — тоже безумие. И это толкает человека к тому, чтобы перестать быть художником. Мой дорогой товарищ Климов запутался в этих соблазнах. К сожалению, и это тоже надо сегодня вспомнить. Самое ужасное, что может произойти с человеком, это ощутить себя талантливым. Он уподобился Довженко и Эйзенштейну, которые упивались тем, что они талантливы. Но иногда он снисходил до нас, простых смертных, и выпивал с нами. А это значит, что он был человек грустный.
Когда Горбачев решил все менять на этом свете, в том числе и в кино, первой жертвой стал Кулиджанов. Я радостно воспринял, что на его место пришел Элем, но мне не понравилось, что нежного, тактичного Кулиджанова забыли. Так принято в этой стране, так же потом забыли самого Эдема. Климов не соизмерил свои возможности, и тот груз, который пришелся на его плечи, упал и раздавил все.
Мне с самого начала не понравилась идея снимать «Агонию». Нельзя было делать кино о царском режиме в то время, когда требовалось оплевать этот режим, когда Николая обязательно надо было изобразить идиотом, а Распутина — преступником. Это изначально не мог быть правильный фильм о том, как погибло российское дворянство. Получилось, что оно само во всем виновато. Пускай Николай — не самый блестящий ум в России, а тема Распутина до сих пор никем не распутана, но стоило ли ворошить ее? Ведь он делал кино не просто чтобы сделать, он углублялся в предмет, общался с Бадмаевым. Его предупреждали, что не надо трогать тему шаманства. А потом произошла трагедия с Ларисой, которую он привязывал постфактум к этим предупреждениям.
Смерть Шепитько оставила такую отметину на Элеме, от которой он так до конца и не смог избавиться. Он перестал работать и даже долго не протянул на посту функционера, который ему как благородному, тонкому, чуткому человеку был противопоказан. У него сформировался взгляд на жизнь как на предписанную трагедию, которую он должен прожить.
Вспоминаю, как мы, совсем молодые, садились за ВГИКом на берегу Яузы — Элем, я и Витя Туров. Каждый брал камень, было опасно, если отойдешь от метро, Борю Анроникова недавно избили вусмерть. Покупали чекушку и очень медленно ее распивали. Мои коллеги обычно лишены чувства беды, им маячат лавры, успех, Ленинская премия. А он сидел и говорил: «Какой ужас. Как они могут носить на себе груз этих медалей ценой проституции».
Иногда с нами бывала Лариса. Элем учился у Ромма, мы с Ларисой — у Довженко. Он был молодой, горячий самец. Горел кинематографом. У него не было и намека на жест, на позу — поэтому мы и подружились. Мне было так приятно, что я такого человека знаю, и так жаль, что может плохо кончиться судьба, которая началась так хорошо. У него были очень серьезные намерения. Мы говорили о том, почему и зачем надо заниматься этим делом кинематографическим. И мы так сформулировали: построить мост между тем, что было до этого советского безобразия, и теми, кто потом придет. Мы считали, что можно делать цензурные уступки, главное протянуть мост. «Мост! Мост!» — возбужденно повторял он. Цепь времен, преемственность цивилизаций, водопровод, построенный еще в Риме и переживший варваров.
2007 год
Иоселиани О. Предписанная трагедия / Элем Климов. Неснятое кино // М.: Хроникер. 2008.
[Андрей Хржановский]
Вчера я еще раз с удовольствием посмотрел фильм «Похождения зубного врача» Элема Климова, которого я считаю одним из наших самых выдающихся режиссеров. Как там все продумано! От мизансцены до актерской игры, до малейших деталей. И так в каждом его фильме. И ты понимаешь, что это, помимо таланта, высокая профессиональная культура и ответственность перед зрителем. Сейчас чувство ответственности утрачено. Может, это первопричина тотального провала нашей киносистемы, ее управления.
Хржановский А. Широкий Выборг [Интервью Нины Зархи] // Искусство кино. 2010. № 9.