Элем Климов: Дважды — в 1967-м и в 1969-м попытался запуститься с «Агонией». Не дали!
Западные немцы искали русского режиссера — был проект сделать фильм «Сказки Гофмана». Быстро с ними договорились. Сорвалось!
Предложил делать «Левшу» по Лескову. Я не собирался снимать этот фильм таким откровенно лубочно-буффонным. Хотел пойти более сложным путем. Все как бы всерьез, натурально. Например, когда уронили Левшу, голова у него раскололась. Веревкой ее перевязали. Но на экране все равно должно было быть видно — трещина настоящая. И вот он, бедолага, лежит и на последнем издыхании предупреждает: «Не чистите, ребята, ружья кирпичом — проиграете войну...». Много там было всякого напридумано, а завершаться фильм должен был... «кинохроникой» крымской войны — кадрами, стилизованными под старую хронику.
Но, видно, я уже был в «черном списке», и все начальники хорошо себе представляли, что я им на этом материале выдам. Талант и власть, гибель художника, пьянство — все лесковские мотивы накладывались на наш родной «развитой социализм» со страшной силой. И мне сразу было сказано: «Не надо».
Тогда же впервые возник проект экранизации «Мастера и Маргариты» Булгакова. С таким предложением вышел итальянский продюсер Франко Кристальди. Он хотел, чтобы я стал постановщиком, а в главной роли снималась Клаудиа Кардинале. В Комитете этот проект быстренько похоронили.
Но особенно мне жалко «Вымыслы». Мой брат Герман специально для меня написал сценарий по мотивам русских народных сказок. Веселый, озорной, с массой каких-то забавных придумок. Там все было: и юмор, и сатира, и лирические образы, много жуткого, страшного. Были очень яркие характеры: Иван-дурак, царь. Я на этой работе завелся, нафантазировал. наверное, столько, что в жизни больше столько не придумывал. И все у нас было, чтобы сделать настоящий зрелищный фильм. А по сути — очень серьезный фильм о Руси. Неслучайно действие у нас начиналось в традиционном сказочном духе, а потом все перерастало в другое измерение — горькое и печальное. К этому и цеплялись: «Русская сказка веселая, а вы мрачность нагнетаете». «Русский народ показан диким и темным» и т.д.
С боями пробились в запуск. Мне удалось собрать прекрасную группу, и мы уехали на выбор натуры. Исколесили весь русский Север. Столько открыли для себя, столько узнали! А какие места нашли! Я после этой поездки уже просто воспылал. Можно было начинать съемки. Но вот тут-то на самом взлете нас и подстерегли... ‹…›
Романов уступил министерское кресло Ермашу. Он «притормозил» нас очень своеобразно, как будто из самых лучших соображений: «Элем, какие “Вымыслы”, какие сказки! Брось эту ерунду. Я новый министр. У меня есть полтора-два года. Давай играть по-крупному: Ставь “Агонию”...».
Эта неожиданная рокировка впоследствии кончилась двумя бедами сразу. В 1975-м «Агония» загремела на «полку». А после такой «осечки» меня уж тем более не могли подпустить к «временно отложенным» «Вымыслам»... ‹…›
Конечно, не самая дорогая и важная для меня вещь, хотя я и делал ее с увлечением. После того, как мне подряд завернули целый букет предложений, я понял, что ничего «такого» мне сейчас сделать просто не дадут. А в это время мой брат Герман Климов как раз заканчивал Высшие сценарные курсы. Для диплома он писал документальные новеллы из жизни спорта, так как сам он был профессиональный спортсмен и эту сферу жизни очень хорошо знал. Я ему предложил все эти новеллы объединить и сделать сценарий для полнометражного фильма. Он говорит: «А может, ты его сам и снимешь?» Я подумал, подумал. Перспектив у меня никаких, а тут — тема нейтральная, никого не напугает. Заодно и брату помогу. Приближались Олимпийские игры в Мексике. Мы пришли к директору «Мосфильма» Сурину (надо отдать должное — он все-таки хорошо ко мне относился) и говорим: «Хотим такой глобальный фильм о спорте сделать. Коллаж хроники, документальных съемок, игровых эпизодов. С юмором».
Совратили. Написали сценарий. Придумали объединяющий все новеллы ход — такого завирального массажиста дядю Володю, закадровые рассказы и комментарии которого помогали связать воедино весь этот пестрый, разнородный материал.
Работа — в кои-то веки — шла для меня благополучно, почти при попутном ветре. Правда, как режиссер я совершил одну грубую и непростительную ошибку. Я взял на роль массажиста дяди Володи профессионального актера. А у этого персонажа был вполне реальный прототип. Мы с ним не раз встречались. Человек с невероятным юмором и грандиозный рассказчик. Его-то и надо было снимать! Но у меня чего-то в голове не хватило сообразить это сразу. Понял, когда уже поезд ушел. Кусал потом локти...
Валерий Фомин: Сдали картину без проблем?
Э.К.: Две пробоины получили. Был у нас очень эффектный и озорной эпизод, когда наш дядя Володя-массажист рассказывал, как он Льва Толстого сделал великим писателем. Мы поехали в Ясную Поляну, подмолодили сильно дядю Володю, сняли несколько кусков под дореволюционную хронику, смонтировали ее с подлинной старой хроникой и сделали монтаж из известных хроникальных кадров и фотографий Льва Николаевича, когда он гарцует на лошади, катается на велосипеде и т.д.
И все это озвучили закадровым голосом Толстого. Он признавался, что если бы не спорт, то ему бы никогда и ни при каких обстоятельствах не стать писателем... Пришлось с этой забавной новеллой расстаться — был перепуг, что мы тут на великого русского гения замахнулись...
И еще одну новеллу ликвидировали, политическую. После разрушенной Олимпии у нас шел эпизод из современной китайской жизни. Заплывы Мао Цзедуна. Это был монтаж из хроники. Поляки каким-то образом сняли это невообразимое действо, а мы у них пленку добыли. Получился очень выразительный монтаж. К тому же мы нашли китайского диктора, который по-русски восторженно всю чудовищную галиматью прокричал. Полный блеск!
Но тут тяжелая артиллерия вступила в дело — мой ангел-хранитель Владимир Евтихианович Баскаков сделал серьезное заявление — что на фига нам лезть в политику, эпизод вызовет серьезные осложнения с Китаем и очередной кризис в мировой политике. Ну, чего не сделаешь ради улучшения отношений с великим соседом...
Но вообще фильм впервые приняли почти что сходу. Дали вторую категорию. Пустили широко на экран. Мы получили за него массу призов, и я даже стал считаться главным сценаристом по спортивному кино. Юткевич вообще считал «Спорт, спорт, спорт» моим лучшим фильмом. А ведь то была картина, которую я, если и не делал вполсилы, но и не горел особенно. И вот, пожалуйста: фортуна как будто подобрела. Мне словно подавали знак, как следует себя вести, чтобы все в жизни было хорошо и гладко. В следующий раз выбери тему еще спокойнее, еще нейтральнее, особенно не претендуй, уважай и слушай начальство — и тебе цены не будет! Но я из этой истории сделал свои выводы. ‹…›
История с «Агонией» обернулась для меня двойной бедой. С одной стороны — запрет. С другой — я не мог тогда о том распространяться, но сам про себя хорошо понимал, что картина у меня не очень-то и вышла. Я не сумел по-настоящему воспользоваться этим грандиозным историческим материалом, выжать из него все, что можно было выжать. Картину били совсем за другое, но у меня был счет и к самому себе. Я так был недоволен своей работой, что тут же стал искать материал для новой работы, чтобы «реабилитироваться». Наверное, если бы я предложил тогда что-либо простенькое, незатейливое, может, и не возникло бы больших проблем. Но снимать абы снимать — об этом не могло быть и речи. А уж тогда, в той ситуации — тем более. Я искал какой-то особый, сверхсложный, сверхтрудный для реализации материал, чтобы взять «реванш», чтобы доказать всем и себе самому что я — «могу». Вот тогда я и набрел на «Хатынскую повесть» Алеся Адамовича.
Мы познакомились, мгновенно подружились, и оба загорелись этой работой, ее возможностями. Мы договорились, что делаем не обычный «партизанский фильм», а попробуем заглянуть в бездну, сатанинское, глубины ада. Если я искал встречи с «запредельным» материалом, то тут его было с головой...
Я собирался делать эту картину на «Беларусьфильме». Поначалу все шло нормально. Как-никак интерес к нашей работе проявил сам Машеров. хозяин республики. Была сформирована очень хорошая группа. Мы нашли интересного паренька на главного героя. Всесторонне проверили его возможности, подготовили к сложнейшей работе. Можно было начинать съемки. Но...
Неожиданно в Минск прикатили Павленок и Даль Орлов. Они привезли с собой официальное заключение Комитета на наш сценарий, где значилось двенадцать замечаний. Любое из них убивало фильм наповал Дорогие гости затем и пожаловали.
Кстати, случайно мы заранее узнали, как именно нас собираются «кончать». ‹…›
Все должно было произойти на худсовете, к которому мы тщательно готовились. Мы показали пробы. Выставили эскизы, старые фотографии. собранный документальный материал. И решили показать одну из «героинь» фильма — настоящую партизанскую винтовку. На стене висел портрет Гитлера, а винтовка была нацелена на него. Пиротехник спрашивает: «А может, и зарядить?» Я не долго размышлял, говорю: «Давай». Зарядили, к счастью, холостыми...
Народу пришло невероятное количество. Казалось, что в комнату набился весь Минск. Началось обсуждение. Грандиозную речь сказал Адамович. Хитрый Павленок ушел в тень, оставался все время где-то «за кадром», а главным палачом был Даль Орлов. Зачитал он свои претензии. Выслушивать все это было невозможно. Алесь слушал-слушал и вдруг вскочил. Я будто прочитал его мысли: сейчас он схватит винтовку и жахнет в упор в нашего мучителя. И у меня у самого было абсолютно то же желание. И я тоже вскочил! И Алесь, наверное, понял это и схватил меня за руки. А я схватил его. Наверное, это было зрелище! Наступила какая-то мертвая пауза... Потом как-то разом все поднялись. Мало кто понял, что с фильмом все кончено. Кто-то уже двинулся ближе к двери, кто-то стал досматривать эскизы, фотографии, которые так всем понравились. Вот тут-то и наступила неожиданная развязка. У нас был директор картины, пожилой, замечательный дядька. Он подошел к винтовке и, не зная, что она заряжена, почему-то нажал курок. И грохнул выстрел, да еще какой!
Что тут было! Все врассыпную. Женщины завизжали. Кто-то рухнул на пол. И в этот момент я увидел лицо Даля Орлова. Он в одну секунду все проиграл и понял, к чему шло дело, когда мы с Алесем вскочили и схватили друг друга за руки. Он весь побелел...
Но он свое дело сделал. Ультимативные требования, которые нам предъявляли, принять было невозможно. Я отказался их выполнить. Тогда картину мгновенно и с радостью закрыли. Мне это дорого обошлось...
Я страшно увлекся этой работой и уже слишком глубоко в нее погрузился. Пережить столь внезапное ее прекращение было очень трудно. И произошел нервный срыв, я тяжело заболел. Весь стал покрываться какими-то волдырями, язвами. Кожа на мне трескалась, сползала кусками... Лариса мазала меня каждый день какими-то жуткими мазями и забинтовывала. Всего! Я потом с трудом одевался и мог ходить только с палкой. Потом выяснилось, что дело мое еще хуже. Оказалась поражена левая половина мозга...
Отходил я долго — почти год. Но никак не мог успокоиться, смириться — продолжал обивать пороги у наших киноначальников, пытался спасти начатую нашу работу. Однажды весь забинтованный, как кукла, с палкой прорвался на прием к Ермашу. Он держался развязно, непрошибаемо. Уже не тот, что был в 1972 году, — весь такой из себя Министр Министрыч. «А кто это ко мне с палочкой явился? Уж не разжалобить ли меня хочешь?» Вот такие были у него милые шуточки.
Я уперся словно в глухую стену. В продолжении работы над «Убейте Гитлера» было категорически отказано. Ну, что думаю: сдаваться или уж совсем осмелеть? Поехал к Юрию Карякину. Мы с ним давно дружили. Говорю: «Давай “Бесов” делать...». Оказалось, что я не первый с этим предложением пожаловал. Еще раньше о том же просил Жалакявичус. Карякин меня спрашивает: «Ты мне скажи, из-за чего ты собираешься делать эту вещь?» Я говорю: «Из-за Ставрогина». — «О, тогда я с тобой!..»
Мы поехали в Малеевку, засели за работу. Начали читать всего Достоевского, размышлять, набрасывать сценарий. Возможно, это и помогло мне тогда как-то подняться, распрямиться после всего, что произошло. Работали с таким упоением! Я погрузился в такую пучину прекрасную, страшную, завораживающую...
Мы выработали конкретный план сценария, написали заявку. Наш проект — не боюсь этого сказать — был уникальным. И сам фильм, и работа над ним должны были идти необычным путем. У нас предполагался открытый финал — мы не могли его заранее угадать и записать. Финал должен был родиться в результате параллельной работы двух групп — съемочного коллектива и научной лаборатории по изучению человека, его тайн. Дело в том, что мы собирались привлечь к работе над картиной специальную группу профессиональных психологов и гипнологов с тем, чтобы исследовать сложнейшие психологические состояния человека, характеры, созданные Достоевским, и художественно, и строго научно. И мы не знали, каков будет итог этой совместной работы.
В.Ф.: Но разве могли в Госкино запустить сценарий, финал которого заранее неизвестен? Э. К.: Ну, в это и уперлись. Хотя на этот раз мы постарались не раскрывать все свои карты, обложили заявку ватой и навели должный камуфляж. Но и конспирация нам не помогла. Нас забодали еще на дальних подступах.
Мы не сразу сдались. Ходили кланялись в ЦК, пытались сделать своим союзником Загладина. Водили хороводы вокруг Феликса Кузнецова: «Ну, помоги!» И чего только еще не предпринимали. И все нам говорили: «Да-да-да... Интереснейший проект... Надо пробивать!» Но реально никто не помог. И безнадега была полная...
Заворачивали меня тогда со всем подряд. Наверное, если бы однажды предстал под светлые очи начальства со сценарием по легендарной «Малой земле», то результат был бы, наверное, тот же, что и с «Бесами» и со всем остальным...
В.Ф.: А что еще было зарублено?
Э.К.: С Виктором Мережко по незаконченной повести Василия Шукшина «А поутру они проснулись...» мы написали сценарий «Пьяные». Все действие происходило в вытрезвителе, который как бы не имел конца. Такой всесоюзный вытрезвитель. В одной из ролей должен был сниматься Владимир Высоцкий. Сценарий получился жестким, страшноватым, но в то же время и очень смешным. Мы хотели сделать фильм с любовью к этим несчастным людям, к России.
Мне очень нравился там финал. Зима. Раннее утро. Герои наши выходят из вытрезвителя. Мы видим, как их встречают. Кого — мать, кого — жена, кого — верные дружки. А компания настоящих «профессионалов» сразу направляется к ближайшему «Гастроному». И тихо-тихо идет снег — чистый, пушистый. А за кадром — поют «Шумел камыш». Но по-настоящему, красиво... Когда-то у меня во ВГИКе была снята курсовая работа — такой этюд о снеге. Как он падает чистый-чистый, как потом его топчут ногами, потом убирают машинами, сбрасывают в Москва-реку. Кончалось тем, что на серых грязных кучах сидели вороны — кладбище снега. Я решил, что, может быть, и повторю этот этюд здесь в «Пьяных» под красивое пение «Шумел камыш...».
Лариса прочитала сценарий, говорит: «Ребята, спрячьте это подальше, чтобы никто не видел, и напишите фальшивый сценарий. Туфту какую-нибудь. Чтобы это шло как антиалкогольная тема и ничего больше». Я захорохорился: «Ну, вот — буду я еще прятать...». К тому же я убедился, никакие мистификации мне уже не помогали.
Показали сценарий директору «Мосфильма» Сизову. «Ну, ребята, вы даете! Такого страху нагнали — после такого фильма у нас вообще пить перестанут...».
Отнесли сценарий в Госкино. Но уж если Сизов не стал нашим союзником, то там тем более. Завернули в одночасье.
Потом еще один замысел очень интересный угробили — «Преображение». Был здесь в Москве один западный немец, журналист Кухинке. Он снялся у Данелии в «Осеннем марафоне». Так вот, этот Кухинке познакомил меня с одним богатым нефтепромышленником. И вот он решил помеценатствовать: предложил мне сделать фильм, где были бы и немцы, и Россия. Может быть, даже что-нибудь из давней истории. Лишь бы про что-нибудь положительное в наших взаимоотношениях, а не в очередной раз про войну. Ведь бывало, что Россия и Германия не только воевали...
Время было уже совсем сумрачным. У меня образовалось уже целое кладбище проектов, которые не дали осуществить, и я подумал: «А что? Может, на этом «маршруте» удастся проскочить? Вместе с моим братом Германом стали искать подходящий материал. Наткнулись на очень интересный рассказ С. Наровчатова «Абсолют». Выяснилось, что сам-то рассказ написан на основе вполне реального случая, который даже Бальзак в своем русском романе упоминал. Сохранились и воспоминания Де Сигюра, французского посла еще при Екатерине, где упоминается эта диковинная история о том, как не поняли распоряжения царицы, будто бы повелевшей набить из одного западного банкира чучело, и пустились ретиво исполнять распоряжение самым буквальным образом.
Мы в этот сюжет вцепились. Стали фантазировать. Полезли в саму эпоху. Прочли уже горы литературы и загорелись еще больше. Сценарий получился занятным. Кстати, многое в него перенесли из того, что было напридумано еще в зарубленных «Вымыслах». И все это как-то хорошо вписалось в новую вещь.
Потащили «Преображение» в Госкино. Ермаш прочитал. «Ну, ладно. Первую серию делайте, а вторую не надо». А вторая часть, действительно, могла показаться как бы отдельной, самостоятельной. Там от локальной, конкретной истории мы уже переходили в другое измерение: это уже был рассказ про народ, про Россию. Давался как бы срез российской жизни — разных слоев, нравов, характеров.
Ермашу все это не понравилось: «Дико... Страшно... Жутко... Там на Западе не разберутся, когда это происходит. Еще подумают, что сегодня...» — «Как это?! Не поймут, что XVIII век?» — «А кто их знает...»,
Уже не было Ларисы, которая раньше меня после таких начальственных «ласк» спасала, выхаживала, помогала «держать удар». Жить становилось уже невмоготу. ‹…›
В.Ф.: А была в кинематографической среде какая-то взаимная поддержка в пиковых ситуациях или все разбрелись по своим личным несчастьям?
Э.К.: У меня такое ощущение, что уже в начале 70-х годов всех нас как- то подмяло. Каждый нес свой крест.
Вот был такой незабываемый день, когда мы хоронили Шукшина. День, который перевернул нас всех. Мы приехали с Ларисой в Дом кино, где шло прощание. Гроб на постаменте. Океан слез. Сменялся через каждые несколько минут траурный караул. И мы готовимся одеть эти жуткие повязки. И вот в этот момент меня берет за рукав некто Киященко. Был такой редактор в Госкино, возглавлял куст исторического фильма. И он ко мне так приникает и шепчет: «Мы тут посоветовались, — а гроб рядом стоит, в двух шагах, — что “Разина”, Элем Германович, вам надо делать. В ЦК мы уже проконсультировались...». Меня будто током ударило! Разворачиваюсь — пришиб бы его, наверное, на месте. Лариса успела меня схватить: «Ты что?! Здесь...».
Когда гроб выносили из Дома кино, еще не знали даже, где хоронить придется. На госнебесах еще решали, чего Вася достоин, чего не достоин. Пронесся слух: на Немецком! В последнюю минуту принесли другую весть: разрешили на Новодевичьем...
Похоронили. Поехали в Дом литераторов. Панфилов был, Инна Чурикова, Тарковский, Юра Ильенко, еще кто-то. И вдруг так мы стали все рыдать, так клясться в любви друг к другу, говорить, что мало видимся, мало помогаем друг другу. А ведь уже и отлетаем по одному... Такой душевный порыв тогда был, такой горький выплеск. Потом, уже ночью, почему-то поехали в мастерскую к скульпторам Сидуру и Лемперту. Всю ночь там сидели, вспоминали. Опять плакали, обнимались, клялись. Видно, почувствовали тогда все разом, что с нами что-то происходит, что уходим мы куда-то друг от друга, что время нас растаскивает по разным углам...
И потом, уже в последующие годы как-то явственнее это проступило: не объединяло уже нас горе, беды, несчастья каждого. Конечно, взаимопонимание было. Мы продолжали следить друг за другом, интересоваться и даже порой пытались помочь один другому. Но ведь и время было таким подлым — по-настоящему помочь было практически невозможно.
Я помню, когда я подзавис с «Прощанием», Андрей Тарковский вернулся из Италии. Позвонил мне. Мы встретились. Он спрашивает: «Что у тебя? Как помочь?» Посмотрели картину. Я рассказал, к чему особенно придираются. На следующий день Андрей специально пришел на худсовет, чтобы меня поддержать. Но как? Открыто защищать меня за то, что пытался этим фильмом сказать? Но тем самым он бы меня окончательно утопил. Надо было как-то выворачиваться, ловчить. И именно так Андрей и пытался меня поддержать. Мучительно выдавливал из себя казенные слова, от которых его самого тошнило. Было стыдно и горько. И ничего это, конечно, не могло дать. Безнадежное время!
Фомин В. Кино и власть. Советское кино: 1965-1985 годы. Документы, свидетельства, размышления. М.: Материк, 1996.