Элем Климов — это человек, который имел все возможности для самореализации, в борьбе, преодолевая, но он имел эти возможности. Судьба в советском кино была сложной у всех, кто относился к профессии серьезно, ответственно. И сделал он не мало, а, напротив, много, очень много — по степени самоотдачи. Когда я смотрел «Иди и смотри», думал — все, это на пределе возможностей человека, прежде всего в работе с актерами, дальше уже нет пути. Не случайно он стал последним фильмом Климова — в нем все сделано, по-моему. Я даже не могу представить, что бы он делал после. Наверно, он мог бы сделать и больше. Наверно. Но он сам распорядился своею жизнью так, как распорядился.
Шесть картин? Слава богу, что он их снял. Все они достойные, сильные. Ему была подарена значительность в судьбе, он сделал картины, которые не будут забыты, останутся. Известность у него была мировая. Сам он был очень сильный, мощный, красивый человек, абсолютно цельный, сложившийся кинорежиссер. Я не вижу в его картинах каких-то сомнений, и по серьезности их тем, и по художественным ресурсам. «Агония» — очень сильная картина. Может быть, ее идейно-политическая направленность не позволила тогда еще глубже проявиться каким-то художественным поискам. И дело даже не в цензуре. Дело в той ярости, в энергии борьбы, которые вообще были свойственны тому поколению режиссеров советского кино. И не только в кино. Насколько иначе сложились бы судьбы Шостаковича, Ахматовой, если бы они не тратили себя на эту борьбу, на какой бы еще художественный уровень они вышли! И в кино на Климове это отразилось очень сильно. Он был внутренне очень историко-политизированный человек. И он был человек, абсолютно востребованный тем временем. А когда востребованность в борьбе, в этой внутренней ярости отпала, он перестал снимать.
Есть у него абсолютно пронзительная вещь — фильм о спорте. Он произвел на меня сильнейшее впечатление. В «Иди и смотри» я отдаю должное высокому его профессионализму и мастерству, смелости, но я понимаю, как это сделано. Здесь же есть абсолютно непостижимые блестящие вещи, где проявились его внутренние художественные пристрастия, где он неожиданно мягок, нежен, где проявилась его художественность в такой гуманитарной смягченной форме.
Яростный, мощный человек... Для него и кино было, наверно, довольно тесной дорогой. А востребованность его в тот период, известный нам как перестройка, во многом, думаю, ограничивала его как художника. И я воспринимал тогда с некоторой тревогой его назначение первым секретарем СК, понимая эту его яростную внутреннюю заряженность. В первую нашу встречу у него в кабинете он был бодрый, очень собранный, энергичный, он горел, я помню много бумаг на столе у него. Потом — еще встреча в Доме кино на вечере памяти Андрея Платонова. Я сказал ему, что процесс перестройки, который начат, должен бы идти мягче. Он отреагировал очень резко. Агрессивно. Он очень верил в то, что делал.
Затем он изменился. Вскоре он осознал: на него буквально обрушилась бюрократическая, бумажная административная работа. Не выполнялись порой решения секретариата, и все увязало в разговорах. Начались взаимные обвинения. Обвинять Климова и тот секретариат в том, что они все развалили, конечно, несправедливо. Выдающаяся роль Климова и, конечно, Андрея Плахова — прежде всего в снятии с «полки» запрещенных картин. Новое руководство могло начать с чего угодно — они начали именно с этого. Но та работа была все-таки тактикой. Дальше началась стратегия — отношения кинематографа и государства, а здесь торопиться уже было нельзя.
2007 год
Элем Климов. Неснятое кино // М.: Хроникер, 2008.