Я хотел поступать к Михаилу Ильичу Ромму. Но он меня не взял. ‹…› Итак, первый тур я прошел, второй прошел, а третий, последний, — это встреча с мастером. Ты входишь в аудиторию, там сидят его ассистенты, и надо прочесть басню, стихотворение и отрывок из прозы. ‹…›

Я все это прочел, и даже вроде очень удачно получилось, благо уже каким-то сценическим навыком обладал. Ромм говорит: «Садитесь». Я сажусь напротив комиссии — конгломерат такой сидит, судилище. Михаил Ильич начинает объяснять, что вопросы будут задавать мне любые — по живописи, по истории культуры... ‹…›

Причем меня предупредили: учти, Ромм наизусть знает «Войну и мир» — всю книгу и наверняка задаст вопрос по этому произведению. А у меня уже не было времени эти «кирпичи» перечитывать, я лишь полистал — в общем, к подготовке отнесся небрежно. И вот после того как я прочел басню, стихотворение и прозу, ответил что-то там по живописи — я ведь всю Третьяковку обошел, все альбомы пересмотрел, все знал, — Ромм задает вопрос: «Войну и мир» читали?" Я: «Конечно, Михаил Ильич». Он говорит: «Сейчас проверим». ‹…›

Меня предупреждали, но я не удосужился перечитать. И Ромм спрашивает: «Вот раненый Андрей Болконский и Наташа Ростова где они встретились?» Я говорю: «В палатке, в госпитале». — «А в каком месте?» Отвечаю: «В Подмосковье». Что-то я еще помнил. —"А где конкретно?" И он видит, что я растерялся. «У вас дача есть?» Я говорю: «Ну так, на лето, временная дача у отца есть». — «А по какой дороге?» — «По Ярославской». — «Где?» — «В Мамонтовке». — «Так вы же мимо этого места и ездите на дачу! На электричке?» Я говорю: «Да». — «Ну, вот вы мимо и ездите, тоже на букву “м” название...» — пытается помочь мне Ромм. А меня замкнуло! «Извините, — говорю, — не помню...» Оказалось — Мытищи... И я на него обиделся — за то, что он меня поставил в такое неловкое положение. Хотя я сам виноват был. ‹…› Но тогда я, конечно, это не анализировал... ‹…›

Ну а Ромм мне потом говорит: «Хорошо, хорошо, успокойтесь. Скажите, а каких современных советских писателей вы больше всего чтите, уважаете, кто вам нравится?» Я отвечаю: «Никто мне не нравится!» (Это уже шлея мне под хвост попала.) «Как никто?» Я говорю: «Так. Никто мне не нравится». — «Ну, хорошо, тогда давайте сделаем сейчас пару этюдов. Вот два часа ночи. Вы идете по Москве — полуподвальные или первые этажи, свет в окнах. Расскажите, что вы там видите?» То есть проверял мою наблюдательность, как я знаю жизнь — более-менее или вообще никак. Я говорю: «Михаил Ильич... — а шлея под хвостом! — ...в чужие окна не заглядываю!» В конце концов, Ромм сказал, что набирает две группы — режиссеров и актеров, что ему очень понравилось, как я читал, нравится моя внешность, и предложил пойти на актерское отделение. Я сказал: «Нет, я актером быть не хочу». ‹…›

Так вот, когда я понял, что провалился на экзамене и уже собрался уходить, мне вдруг говорят: «Вы же авиационный инженер, хотите на научно-популярное отделение пойти без всяких экзаменов?» — «Нет, не хочу». — «Ну, тогда на документальное отделение хотите?» «Нет, не хочу». И уже все — я, как говорится, лыжи надел домой ехать... И тут ко мне снова подходят: «Вы подождите, молодой человек. У нас Ефим Дзиган в экспериментальную мастерскую набирает. Вы знаете Дзигана?» Я говорю: «Видел замечательный его фильм «Мы из Кронштадта». — «Вот он и набирает на режиссеров кино и телевидения». А телевидение еще только начинало существовать, это 58-й год был. Я сказал: «Хорошо, пойду». И так я оказался у Дзигана. Очаровательный человек, добрый- добрый, у которого во внутреннем кармане пиджака всегда была плоская бутылка коньяка. Как за занавес в мастерской заходил и что-то буль-буль-буль — все знали, понимали. Он приглашал нас, своих студентов, к себе домой. Мы дружили... Он тогда только что снял «Железный поток» по Серафимовичу и позвал нас посмотреть. Но что-то такое мне настолько в фильме не понравилось — нам всем не понравилось... И вдруг я понял, ‹…› надо учиться от обратного. Вот он говорит: надо делать так. А я решил, что вечно буду делать наоборот. ‹…›

Потому что кино — это не просто философия поведения, это еще и технология, которую надо знать. Режиссер должен разбираться во многих профессиях — понимать, что такое художник, гример, оператор, композитор. Это важно. ‹…›

Нас во ВГИКе действительно учили. Учили люди из МХАТа — приходили педагоги, знаменитые артисты. Мы играли театральные отрывки (я Астрова играл, кстати, с Ларисой Лужиной из Роммовской мастерской). Была учебная работа — снимали со студентами-операторами, с художественного факультета. То есть там, во ВГИКе, был такой вот единый организм. ‹…›

Первая работа — это конец второго курса — немой этюд. Это три-четыре минуты. Ты должен либо придумать сам, либо где-нибудь найти сюжетик, где органично не требуется слов. Приглашаешь какого-нибудь студента-оператора... Потом делаешь преддипломную работу, это уже среднеметражный фильм, а может быть, короткометражный. Затем выходишь на дипломную, это тоже может быть среднеметражный фильм. У меня было так. Я поступил на первый курс. Ну а куда едут осенью все первокурсники? На картошку. А меня Алексей Салтыков — который потом снял фильмы «Председатель», «Друг мой Колька» — пригласил на роль в своем преддипломном фильме «Ребята с нашего двора». Так что вместо картошки я поехал сниматься в Коломну. В роли дворового хулигана Васьки Ржавого дебютировал Савелий Крамаров, инженер-лесотехник, — правда, потом он немного в ГИТИСе поучился. А я играл положительную роль. Вот с этих съемок и началась моя учеба. И характер проявил там — были моменты, когда надо было проявить характер... Потом ко мне как-то подходит Роман Кармен- младший, студент операторского факультета, и говорит: «Слушай, у нас Анатолий Головня...» — был такой великий оператор, он возглавлял операторский факультет — «...дал нам задание снять цветной этюд, документальный. Давай ты будешь режиссером?» Я говорю: «У меня первый семестр, я еще себя режиссером как-то не ощущаю...» Ведь немой этюд — это конец второго курса. «Да ладно, — говорит, — ощутишь...» И я придумал этюд про рыночные поделки — коврики раскрашенные, слоники и прочее. Так появился фильм «Осторожно: пошлость!». В цвете, десять минут — одна часть, со звуком, с музыкой. И этот фильм вдруг такую славу получил! Его показали по Центральному телевидению, он вышел в прокат. Его Польша купила! (Смеется.) Потом — премьера в Доме кино. Там были такие субботние... Ну, как же они назывались? Устные журналы, что ли? Это когда всего понемногу, винегрет настругивали — и поют там, и читают, и фильмы показывают. В общем, показали этот фильм, весь зал был в восторге... ‹…›

Кончается фильм, аплодисменты, полный зал — а я уже гений, без вариантов! Ну, все первокурсники — гении. Да какой там Феллини, какой Антониони! Еще ничего не знаешь, ничего не умеешь, но ты уже гений. Тут у меня и роль, и фильм — и все в первом семестре. И аплодисменты в Доме кино. Разряженная публика — полный зал... А после просмотра (я уже в зале был) ведущий объявляет: «А сейчас мы хотим познакомить вас с поэтом. Может быть, вы его не знаете, но это поэт необычный — он не просто сочиняет стихи, он еще и пишет к ним музыку, играет на гитаре и сам исполняет эти песни — Булат Окуджава!» Никто никакого Окуджавы тогда еще не знал — 58-й год... Выходит какой- то хлюпик, немножко лысоватый уже. Табуретку ему выносят. Он на нее ногу ставит, гитару кладет на колено, подстраивает ее. (Это как-то не понравилось.) Потом тихим голосом говорит в микрофон: «Я сейчас спою вам песню из кинофильма, сценарий к которому еще не написан». (Это уже совсем не понравилось.) И потом начинает петь: «Женщины глядят из-под руки в шали голубой...» И вдруг в зале начинают шуметь — мол, пошел бы куда подальше. Потом посреди зала встает Леонид Кмит, который Петьку в «Чапаеве» играл, и кричит: «Осторожно: пошлость!»: название нашего фильма. Затем — свист, и певца сгоняют со сцены... После выхожу я в вестибюль, ко мне бросаются люди, поздравляют с успехом фильма. Кругом корреспонденты. А я вижу — лестница, и стоит там какая-то компания породистых господ и дам. Вдруг кто-то из них просит меня подойти к ним. Я говорю: «Сейчас, вот только с журналисткой договорю, и все...» Потом направляюсь туда, весь сияющий от успеха — ну, я гений, это ясно, — и весь вестибюль как-то постепенно притихает. А самый главный в этой компании, пузатый такой господин ‹…› говорит своим друзьям: «Позвольте вам представить героя нынешнего вечера. Я вам одно хочу сказать: есть теперь на кого Россию оставить!» Я, конечно, чуть не взлетел от этих слов. Потом он наклоняется ко мне — а весь вестибюль молчит, прислушивается — и говорит: «Вы только к моим словам серьезно не относитесь. Дело в том, что у меня в кавалерийской атаке голова саблей пробита...»/ Это был Иосиф Прут — сценарист, юморист и главный в Москве хохмач. И тут я понял, что в дерьме полном. Вот так он меня подлечил от гениальности.

‹…› через полгода, как я начал учиться во ВГИКе, подходит ко мне ассистентка Ромма и говорит: «Элем, Михаил Ильич приглашает вас перейти на его курс, он все устроит». Я сказал: «Нет, с этим человеком я вообще ничего в жизни общего иметь не буду». Еще через полгода она опять подошла с тем же предложением. Но и в этот раз я отказался. ‹…› А я ходил подслушивать его лекции... ‹…› Когда я сделал «Добро пожаловать», и Ромм попросил меня показать, он в восторг пришел от фильма. (...)

Я сам удивлен этим. Ну, рядом был Тарковский, он уже сделал «Иваново детство»... ‹…› это очень сложное занятие — кинорежиссура, если по-настоящему ею заниматься. Я вот, например, не согласен ни с Ларисой <...> ни с Тарковским, которые говорили: кино — это вся жизнь; если я не буду делать кино, тогда лучше умереть. Я не согласен с этими людьми, потому что исповедую другую формулу, которую Юрий Нагибин выразил в последнем интервью. Его спросили: «Юрий Маркович, для чего человек живет?» Он ответил коротко: «Чтобы жить». Жизнь самоценна. Жизнь — божественный дар, она самоценна, при чем тут еще кино? Просто тебе интересно заниматься этим видом искусства, ты хочешь что-то людям сказать. По той же причине один пишет стихи, другой — прозу, третий рисует, музыку сочиняет, в театре что-то делает...

Цит. по: Элем Климов. Неснятое кино // М.: Хроникер, 2008.