Самые яркие годы у человека — детство. Мое пришлось на войну. Я многое увидел, многое почувствовал тогда, запомнил. Это по сей день не проходит. И у меня, когда стал уже режиссером, было какое-то саднящее ощущение, что я не сделал свой фильм о войне. Какое-то, как бы это ни звучало высокопарно, жило во мне внутреннее обязательство, которое я не реализовал, не отдал свой долг... Это было совершенно личное желание, никто не заставлял меня делать фильм о войне. Да и вообще я больше склонен к комедийному жанру. Хотя пробовал себя и в другом. ‹…›

Ну, когда началась война, мы, я и мои сверстники, не очень понимали, что это такое. Потом город стали бомбить (мне до сих пор снится, что летят немецкие самолеты). Родители у многих целый день на работе, а мы, ребята, при любой возможности лезли на крышу и ловили щипцами брызжущие искрами зажигательные бомбы и сбрасывали вниз, где стояли бочки с водой и песком. Восторг! А однажды зимой мы с приятелем гуляли по маленькой заснеженной площади поселка. И вдруг видим: немецкий самолет, весь желто-серый, в каких-то пятнах, крестах, низко-низко идет и стреляет, а на нем висят два наших истребителя. Они его прижимают к земле, сажают, невдалеке был аэродром, а он поливает из пулеметов. Приятеля ранило, а я спрятался за небольшим памятником Ленина, этот памятник меня спас.

Отец работал на электростанции, он был конструктором. Электростанция, СталГРЭС, довольно далеко от центра, вокруг небольшой поселок, весь покрытый толстым слоем сажи, которая валила из труб. В 41-м настала пора идти в школу, но вскоре ее закрыли, мы занимались на дому у учительницы. Когда уже прижало сильно, во многих местах город горел, наши отступали, тогда но ведомственному признаку нас отправили на Урал, в эвакуацию. На Среднеуральскую электростанцию (СУГРЭС). Отец остался. У него сильный недостаток зрения был, в армию его не взяли. Он остался на станции, они готовили ее к взрыву. А мы с мамой и маленьким братом (он грудной был, мне восемь лет) уехали.

Долго-долго ехали в теплушках, под бомбежками, месяца два ехали, нас, детей, закрывали матрацами, подушками и еще сверху ложились на нас. Когда поезд загрузили на паром через Волгу, с середины реки я увидел, как горел город. Длинная стена огня. А вокруг вода вспухала от бомб.

Поселили нас неподалеку от СУГРЭС, в деревне Коптяки. Много позже, когда уже готовился к «Агонии», узнал, что рядом с этой деревней и были захоронены останки царской семьи.

Ну что... Голод, холод, теснота. Мы — нежеланные, чужие. Брат в яслях, мама где-то работает. А тут еще в школу надо ходить. В школе мальчишки местные тоже не очень любили эвакуированных, пугали, каждую перемену где-то под лестницей зажмут (это был второй класс) и испытывали «на еврея», заставляли произносить разные скороговорки, типа «На горе Арарат растет красный виноград». Думаю, они евреев и в глаза никогда не видели. Резали пальто бритвами, коньками-ласточками. (Я почему-то больше боялся коньков...) Потом, уже в полном отчаянии, я поймал кошку и пошел с ней на глухое лесное озеро. Пытался ее повесить. Ничего не вышло. Тогда попытался зарубить ее топором. Но кошку не так просто зарубить. Чуть не отрубил себе палец. Кошка вырвалась и исчезла. Весь исцарапанный, я остался один. Потом школьным злодеям я сказал, что у меня есть брат и я ему пожалуюсь. И они вмиг от меня отстали.

Память о голоде осталась на всю жизнь. Но все равно жить было можно. Нам выделили в лесу делянку, а там сосны такие огромные, мы с мамой их пилили, валили, а самое трудное — выкорчевывали пни. Знайте, корчевать — самое трудное. Потом копали, сажали картошку.

Научились и многое другое делать. Позже, уже в Сталинграде, у нас была бахча. Мы там сажали тыквы, арбузы, дыни. Однажды произошел забавный случай. Я вскапывал эту бахчу, и вдруг из-под лопаты вылетела, громко хлопая крыльями, птица. Взлетела метра на три, потом с металлическим стуком упала у моих ног. Это был какой-то странный предмет, раскрашенный желто-красными полосками, раскрытые лепестки его еще трепыхались. Я нагнулся и тут услышал крик: «Не трогай ее, беги!» Кричал какой- то мужик с соседнего поля. А я тупо смотрел себе под ноги. Оказывается, у немцев были такие оригинальные мины: если ты на нее наступаешь, она вылетает из земли, на определенной высоте разрывается, посылая во все стороны шрапнельные осколки. В тот раз повезло, мина не взорвалась. Может, отсырела.

Сталинградская битва была победно завершена. Близилось время отъезда. Отец уже был с нами. И вот он решил мне день рождения устроить, праздник. Мне десять лет сравнялось в сорок третьем. На этот день рождения он подарил мне буханку серого хлеба. Буханка находилась в противогазной сумке. Поехали мы в Свердловск, и в первый раз в жизни я попал там в театр. Давали балет «Конек-Горбунок». Когда пришли, гардеробщица говорит: «Мальчик, с сумкой нельзя, оставь в гардеробе эту сумку». И вот я сидел в зале и ничего не видел, что происходило на сцене. Я только думал об одном: упрут сумку с хлебом или нет? Так что мой первый театр прошел мимо меня. Когда мы вернулись в Сталинград — теперь мы знаем, как выглядит город после атомной бомбардировки, не было города. Сохранилась только наша электростанция, у которой немцы бомбами сбили все трубы, и маленький поселок рядом с ней. Они были уверены, что возьмут город, и тогда им нужны будут и электричество, и жилье.

И вот тут начался праздник души! Сколько оружия! Мы тайно ездили его собирать. Покореженной техники, оружия, боеприпасов — просто до горизонта! Гигантские свалки, и никто не охраняет. Танки, машины, пушки, минометы, пулеметы. Мы все тогда собирали оружие. Домой возвращались с трудом — такую тяжесть на себе волокли. Мамы за нами гонялись. Но куда там! У меня был склад на чердаке трехэтажного дома. Примерно десять тысяч немецких патронов, всего тысяча двести советских (это был дефицит), гранаты, винтовки, автоматы, ракетницы. Было даже противотанковое ружье, очень тяжелое. Все эти мины, снаряды мы развинчивали, вскрывали, интересно же. Внутри немецких мин и снарядов находили какой-то странный порох, он и на порох не похож: то кружочки, то квадратики, то как макарончики. И все разноцветные: голубой, желтый, красный. Красивый был порох и очень сладкий. А сахара же не было, конфет тем более — забыли, как выглядят. Конечно, некоторые потравились, другие погибли или поуродовались от взрывов. Не все умели вскрывать.

Как вооруженные люди, мы обнаглели полностью. Никого и ничего не боялись. Шутки были такие: у нас была огромная деревянная помойка — на три дома одна. Мы на нее ставили немецкую каску и начинали ждать. Наконец, пугливо озираясь, появлялась какая-нибудь бабка с мусорным ведром. Из чердачного окна раздавалась автоматная очередь. По каске, конечно. Бабка бросала ведро и по-пластунски уползала за сарай, в мертвую зону. Весело. Вечером трассирующими пулями поверх голов влюбленных парочек, которые прогуливаются в сквере. Эффект тот же. Снова весело. Милиция, которой было очень мало, нас остерегалась. На чердаки к нам не лезли, не рисковали, даже ночью. Там могло что-нибудь взорваться. Кому охота? Да и вообще людям тогда было не до нас. А мы и рады были. ‹…›

В мою обязанность входило каждый день выгуливать моего маленького братика. Братик этот был мне как кость в глотке. Полно дел во дворе, друзья ждут, а я гуляй с ним. Придумывал ему разные игры, а однажды придумал такую вот. В скверике, метрах в трех от дома, мы выкопали с ним небольшую ямку. Туда я заложил противотанковую гранату, подготовил ее, засыпал порохом. Все это заложили каким-то дерном, а сверху из щепочек,палочек, коры построили маленькую игрушечную деревеньку. Полюбовались. Потом я проложил длинную пороховую дорожку. Отвел его в конец ее и порох поджег. Рвануло так, что посыпались стекла во многих окнах, раздался многоголосый визг, гвалт, мат. Я схватил его за руку, и мы бросились наутек. Когда прибежали домой, выяснилось, что осколок попал мне чуть ниже подбородка и там застрял (вырезали его только в шестьдесят шестом, когда стал гноиться). Второй осколок обнаружил, разматывая шарф на шее брата. Замотай я этот шарф на оборот меньше, осколок этот оказался бы у него в горле. И может быть, не было бы теперь кинодраматурга Германа Климова.

Разумеется, многие из этих игрушек мы приносили в школу. На уроках, на переменах что-то щелкало, хлопало, дымило, горело. В школе стоял запах пороха. Кто-то регулярно перерезал электропровода. Это чтобы света не было. Школа отвечала нам взаимностью. Я очень не любил туда ходить. Вставать рано, идти в темноте по грязной дороге километра три. Учиться неинтересно, скучно. Однажды опоздал минут на пять. Дверь заперта. Стал дубасить в нее кирзовыми сапогами. Наконец открыли. Двое старшеклассников схватили меня за шиворот, проволокли по коридору и втолкнули в какой-то чулан. Там уже находился еще один вроде меня. Нам дали очень тупую пилу и приказали пилить толстенное бревно. Старшеклассники-часовые стояли снаружи, в руках у них были винтовки с примкнутыми штыками. Как только мы переставали пилить, они заходили и били нас прикладами. Штыками только грозили.

А когда настал День Победы, мы все вместе пошли подальше от поселка, за холмы, куда притащили все, что у нас оставалось (мы же понимали, что скоро это всё у нас отнимут, и надо было израсходовать боевой запас), и устроили там такой фейерверк! Такую стрельбу!

От восторга все будто ополоумели, а один придурок схватил гранату, выдернул чеку и стал за нами гоняться, пугать. Мы бросились врассыпную, попрыгали в канавы, ямы. И тут она взорвалась у него в руке. Он истекал кровью. Случайно какой-то трактор ехал мимо, забрал его и отвез в больницу. А так бы погиб. Так для меня закончилась война. Вспоминаю и думаю: а ты ли это был? Но иногда кажется, что это были лучшие дни моей жизни.

Элем Климов. Неснятое кино // М.: Хроникер, 2008.