Элем Климов никогда не стремился быть на виду, но то, что он делал, всегда на виду оказывалось: слишком оригинальный талант, слишком отдельный человек, чтобы слиться с фоном до неотличимости от других. В шестидесятые и семидесятые его фильмы носила на руках интеллигенция, в середине восьмидесятых его избрала стоим лидером кинематографическая вольница на революционном Пятом съезде. Через два года он ушел, а его пятнадцатилетнее неприсутствие и неучастие — не показные, но при этом осознанные — были так же существенны и значимы, как повсеместное присутствие и во всем участие иных его коллег по ремеслу, адъютантов своей публичности, энергичных устроителей собственных судеб в искусстве и шире.
Нет в нашем кино комедии жизнелюбивее, чем «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Нет в нашем кино трагедии мрачнее, чем «Иди и смотри». Залитый солнцем пионерский лагерь и обугленная белорусская деревня, праздник веселого непослушания и край мрачной бездны, радостное чувство жизни и прямой взгляд в глаза смерти — это не могло сойтись в «пространстве» одного человека, и все же сошлось.
Больно сейчас вычитывать тайные желчные смыслы в «Добро пожаловать...», прозревать в лагере — зону, узнавать в лысом товарище Дынине, влюбленном в кукурузу — царицу полей, другого лысого товарища всесоюзного масштаба и проч. Все это — от удивления перед обстоятельством, которому надо искать объяснение: оба фильма — самый светлый и самый черный — снял один режиссер. Между ними уместились пять других, очень разных, а в общем и целом — уместилась режиссерская судьба Элема Климова. Она вела его трудным путем, по ей одной известной логике. Точка в этой судьбе была поставлена а 1985-м, вместе с последним кадром «Иди и смотри», но едва ли Климов это понимал тогда. Он истово мечтал о «Мастере и Маргарите», и в 1988 году уходил с поста первого секретаря союза кинематографистов под официальным предлогом запуска «Мастера...» в работу. Фильм не случился. Может быть, не только потому, что не нашлись деньги, пускай и очень малые. Может быть, у Климова, битого-перебитого режиссера, за каких двух небитых дают, сил тогда уже не оставалось.
В 1988-м не оставалось, а за три года до этого все было иначе. «Я только что закончил «Иди и смотри», фильм многие заметили, даже какой-то шум вокруг него возник. Да и мне самому не было за него стыдно. Я много лет считался невыездным, а здесь сразу премьеры во всех странах, ретроспективы с «Агонией» и «Прощанием». Поехал по миру, и голова моя тоже слегка поехала. Ну, так и не может быть иначе, когда на тебя вдруг сразу такое сваливается, — рассказывал мне Элам Германович насколько лат назад. Того интервью я добился от Климова с трудом, но оно так и не было опубликовано и вот сейчас оживает в отрывках.
«У меня после “Иди и смотри” возникло ощущение, что я все могу, в такой боевой форме я себя чувствовал. Хотя и тяжелая была работа — я чуть не погиб на том фильме психологически. И еще мне показалось, что я все в кино попробовал. Это было ложное ощущение, но оно было. Документальный фильм снимал, комедию снимал, военную трагедию снимал, экологическую драму снимал, исторический фильм снимал. А “Мастер...” — такого я еще не делал». Если бы он взялся за этот фильм тогда, если бы министр кинематографии Филипп Ермаш дал добро и средства, если бы все сошлось — но сослагательное наклонение входит в число запрещенных за бессмысленностью приемов.
Возможность снимать «Macтера...» забрезжила только а 1988-м, и эту возможность обеспечила яростная эпоха, которая у нас в кино была, а рулевым был он. Эпоха длиною всего ничего, менее трех лет, и, тем не менее, именно эпоха, получившая впоследствии его имя. Буря и натиск, официозного неба, содроганье и свергнутые кинематографические генералы, распечатанная «полка», разогнанное министерство, рождение «новой модели», смерть старого проката, романтика крушения и драма великих иллюзий — все это она, перестроечная «эпоха Климова».
Диапазон искренних чувств, которые пятнадцать лет кряду питают к ней делатели нашего кино, предельно широк: расстояние по прямой — как от «Добро пожаловать...» до «Иди и смотри». Для одних эти вольные времена прекрасны и пребудут таковыми навеки, для других — смертоносны и виновны во всех последовавших затем бедах. Одни поют осанну, другие клянут. Андрей Смирнов, сменивший Климова на посту, чеканит: «Это первый глоток свободы в истории страны. Я безоговорочно принимаю все, что было». Никита Михалков, напротив, видит в произошедшем тогда следствие «кризиса мысли, кризиса чувств». Что не помешало ему в официальном поздравлении Климова с недавним семидесятилетием сообщить тому, что «на его долю выпала задача сохранения Союза кинематографистов СССР». Нет уж, если я вас не люблю — к чему лукавить? Ведь совсем другое выпало на долю Климова.
Герой романа, по которому он хотел поставить, но не поставил и уже не поставит фильм, говорит слова, занесенные шестидесятниками на свои скрижали в качестве расхожей житейской мудрости. Слова о том, что никогда ничего ни у кого просить не надо, особенно у тех, кто сильнее: сами придут и сами все дадут. В 1986-м те, кто устал ждать, что кинематографические власть имущие придут и дадут, просить не стали, а произвели революцию, имя которой было Пятый съезд кинематографистов. «Землетрясение в Кремле» — под таким заголовком вышел репортаж о Пятом съезде в одной итальянской газете. «Вы представить себе на можете, как к тому времени у всех накипало. Госкино достало смертельно, оно у всех в печенках сидело. Это же пыточная камера была, ходить туда — и противно, и страшно».
Три майских дня, в течение которых Пятый съезд превратил Большой Кремлевский дворец в большой громкокипящий котел, стали одними из самых звонких дней второго перестроечного года. А также точкой отсчета новых кинематографических времен, сколь ни случится черных полос в течение последующих полутора десятилетий. И уж точно съезд был первым радикальным, в голос, коллективным высказыванием — в то хрупкое время, ежеминутно чреватое поворотом горбачевской речки вспять. Обвал извлеченных из столов и из архивов несгоревших рукописей, театральные бучи — все это случилось потом. Кинематографисты — кто бы мог ожидать? — были первыми.
Пятый съезд низверг прежний секретариат во главе с его многолетним лидером Кулиджановым и избрал новый, перестроечный секретариат, а тот на выборах первого секретаря единогласно проголосовал за Климова. Он признавался, что полной неожиданностью это для него не было: слухи сверху доносились. Перестройке чуть больше года исполнилось, еще далеко не все гайки соскочили с болтов аппаратной системы, и первый секретарь СК, каким бы революционным ни оказался де факто съезд, обязан был устраивать ЦК. Климов устроил. Кажется, слово перед Михаилом Горбачёвым за него замолвил Александр Яковлев. Не исключено, что и министр Ермаш, еще не осознав, что его управленческие дни сочтены, не возражал против этой кандидатуры. Да, Климов — автор идеологически неблагонадежных фильмов, но в то же время — сын крупного партийного чиновника, а значит, в чем-то свой. При том, что Климов своим, разумеется, не был. И знаменитая байка Сергея Довлатова — хорошо, мол, быть левым при поддержке справа — более замешана на игре слов, чем на правде жизни.
Климов согласился на должность. «Всеобщая эйфория, все хотят перемен, избирают — я не мог отказаться, да и не хотел». Вернувшись домой с кремлевского банкета, где сказал первые слова в новом секретарском качестве, он ночью не спал — на длинном узком листочке набрасывал майские тезисы: уже а двенадцать часов следующего дня должен был начаться пленум в Союзе. Среди тезисов — изменение системы отношений СК с ЦК и Госкино, «полка», цензура, восстановление справедливости по отношению к людям со сломанными судьбами, авторское право, перестройка ВГИКа. Своей программе он в дальнейшем следовал или пытался следовать неукоснительно. Получалось или нет, а если не получалось, то почему — это уже совсем другие вопросы. «Предполагалось полное изменение всей системы, полное». — «Что же все-таки это было — ваше согласие на должность? Только лишь романтический порыв или все же с припеком желания власти?» — «Чистой воды романтизм. Ни я, ни люди, которые пришли со мной, не искали для себя никакой выгоды». — «Вы сами подбирали себе команду?» — «Сам. Советовался, конечно: кого из документалистов лучше пригласить, кого из провинции? Я не имел отношения только к республикам: они избирали своих первых секретарей, которые автоматически становились членами нашего секретариата. И как-то так все собрались. Были там порочные — с точки зрения прежних властей — фигуры. Например, критик Виктор Демин. Ему здесь печататься почти не давали — он это делал в рижском “Кино”. Или драматург Женя Григорьев, изгой. В то же время я пригласил, скажем, Андрея Плахова. Он работал в “Правде”, но мне сказали, что парень он талантливый и серьезный, и что никакой секретарской славы ему не надо». — «Вы ни в ком из своей команды не ошиблись?» — «Ошибся. Не во многих, но ошибся. Имен называть не стану».
Климов и вправду выгоды себе не искал. Да и запах денег тогда, в начале перестроечных дел, ещё не стоял — зато гулял веселый ветер свободы. Климова любили упрекнуть в людоедстве, при том что сам он на том съезде ни разу не выступил, участия в бунте не принимал. Но вакханалией его не считал. «Мы никого не ели поедом, все произошло само собой, и понятно, почему. Съезд был не только историческим, но и истерическим. Крышка с котла слетела. Наши киногенералы так удобно расселись в своих креслах, так много имели и так цинично имели нас в виду... Им обязаны были давать в очередь ставить фильмы. Естественно, они обиделись, когда их не избрали, а избрали нас. Но на самом деле людей, которые снимали в очередь, просто не сделали секретарями. Все остальное у них осталось. Когда мы избирали потом руководителей студий на «Мосфильме», то проголосовали и за Бондарчука, и за Наумова. Они работали, Бондарчук снимал «Тихий Дон», Ростоцкий — своего «Федора Кузькина», Озеров работал, Матвеев работал, Наумов.
Виновным в разрушении проката — главное и самое страшное обвинение его заклятых врагов — Климов себя признавать тоже отказывался. «Вопрос с прокатом был полностью разработан — с учетом тех социально-политических и экономических обстоятельств, у меня на столе лежал замечательный проект. Мы собирались перестроить весь прокатный механизм. Понимали, что в ситуации рынка огромные кинотеатры-сараи бессмысленны, нужны многозальные и многопрофильные кинотеатры, необходима реклама. В те годы молодым людям некуда было податься в свободное время. Разве что на дискотеку, где дело обязательно кончится дракой. А куда еще? Некуда».
Реформу не дал провести премьер Николай Рыжков — прежде чем подписать подготовленное секретариатом СК постановление Совмина о кино, он вычеркнул «прокатный» абзац. Что ж, для главнокомандующего в священной войне с кооперативами это был логичный поступок. А если бы даже и не вычеркнул? Все прекраснодушные схемы команды Климова, интеллектуально усиленной экономистами, философами и другими деятелями умственного труда, не предполагали, что с таким грохотом в одночасье обрушится страна. И что наступит, накроет с головой эпоха видео, разом обессмыслив все радужные цифры, на которые делалась ставка, на которых строились расчеты: 14 посещений кинотеатра на человека в год. Перестройщики же считали, что видео — не самая близкая опасность, что у народа нет пока денег на видеомагнитофоны.
Насчет народа они заблуждались. Они много насчет чего заблуждались. Например, насчет западного мира: даже не предполагали, что капиталистам так быстро надоест игрушка под названием perestroyka. «Когда мы в 1987 году поехали завоевывать Голливуд, еще продолжалась холодная война. Американцы снимали антисоветские фильмы, мы — поменьше, но и у нас было какое-то плавание, одиночное, что ли. У нас тогда множество друзей в Штатах появилось — это же была политическая акция. Называлось — киносаммит. Помню, Арманд Хаммер все удивлялся вслух: Ребята, что уж вы так сразу — киносаммит. Все же саммит — это когда политики встречаются на высшем уровне». Сейчас о тогдашней эйфории забыли: все понимают, что дела с нами иметь по-прежнему нельзя, и боятся сюда инвестировать.
Оказалось, что и Госкино = это не только пыточная камера, что есть у него и полезные функции. Иначе не пришлось бы его восстанавливать спустя несколько лет. И тот же Климов станет одним из «подписантов» петиции в защиту Карфагена, который так хотел разрушить.
Главное же, они заблуждались насчет собственной способности все перестроить сообразно идеалу. И насчет собственных сил. Климов устал. «Когда живешь нормальной жизнью, будь ты режиссер, журналист или сантехник, ты выбираешь себе круг общения — товарищей, приятелей, друзей. В этот круг не может войти семь с половиной тысяч человек. И когда вдруг на тебя падает семь с половиной тысяч, и все хотят общаться и решать свои вопросы, то можно сойти с ума. Я до такой степени объелся человеческим фактором, что у меня мыло из ушей лезло Если посмотреть на те мои фотографии, меня узнать нельзя, я превратился неизвестно во что».
Он решил уйти в отпуск. Сказал: «Все, ребята, ухожу. У меня уже изменения на молекулярном уровне происходят. Мне надо кино снимать». Уговорил занять пост своего друга Андрея Смирнова: «Пойми, старик, иначе я сдохну». Ушел. Из отпуска не вернулся.
Хулители и жертвы Пятого съезда хором утверждают, будто именно этот съезд расставил все грабли, на которые наше кино в дальнейшем станет наступать, продвигаясь вперед и ниже. В лучшем случае это бессознательная аберрация памяти, в худшем — сознательная фальсификация, попытка передернуть карту, чтобы увязать тираноборческий пафос трехдневной революции со всеми последовавшими бедами нашего кино. Процесс, который тогда пошел, имел весьма опосредованное отношение к тому, что в течение трех дней происходило в Кремле. Не витии Пятого съезда подорвали бюджетную систему в стране, не способной более держать у себя на шее кинематограф. Не они организовали чехарду противоречащих друг другу законов и установлений, не они виновны в разрыве между наукой и производством, из-за чего технику стало возможно покупать только за границей и на валюту. Но виновными пытаются сделать их.
Грядущие гневные филиппики, камни в спину и собак, навешанных по поводу и без, Климов предчувствовал. Рассказывают, что по возвращении домой из Кремлевского дворца, где его триумфально избрали на должность, он не только набросал программу действий, но и написал в дневнике: «Сегодня я попал под поезд». Когда его спрашивали, каково это — слыть у многих «врагом отечественного кино номер один», он отвечал: «А мне по фигу. Никаких комплексов, абсолютно. Пускай говорят». В кинематографической жизни он предпочел участия не принимать. Разве что входил в комиссию по выдвижению на премию «Оскар»: перетасовав ее состав и изгнав оттуда всех неугодных, академическое руководство «Золотого орла» поднять руку на Климова не рискнуло — как-никак, первый в стране действительный член Американской киноакадемии. На последнее прошлогоднее заседание под лозунгом «Дом дураков» против «Кукушки» он не пришел. Свой голос собирался отдать за «Кукушку». Кажется, при голосовании это не учли.
С «Мастером... у него не получилось, а другое ему было неинтересно. «Когда забрался на высокую гору, подышал разреженным воздухом — очень скучно спускаться в долину». Климов писал стихи. Смеялся, что не один килограмм написал. «Сын говорит мне: «Папа, такие стихи пишешь что потом, когда тебя не будет...» Я ему: «Ты хочешь сказать, когла меня наконец не будет?» — «Нет, я хочу сказать, что они тебя не по фильмам, а по стихам будут вспоминать...»
«Элем Германович, а вы не прочтете что-нибудь из тех ваших килограммов?» — «Вообще-то, я пишу их только для себя и дал зарок не публиковать. Они у меня все панковские. Даже не знаю... Ну, вот непанковское двустишие: «Стою в восторге на коленях пред навсегда закрытой дверью».
Савельев Д. Мастер и невозможное // Экран и сцена. 2003. № 39-40.