Сначала была легенда про Надю. Я видел фильм «Нога» по ее сценарию. А моя студентка, прекрасный режиссер, Оксана Черкасова дружила с Надей. Очень много и точно рассказывала о ней, так что я был наслышан. А потом... стою я в раздевалке Союза кинематографистов и вдруг слышу сзади голос, явно обращенный ко мне: «О-о! Это мой любимый человек!!» Смотрю и почему-то сразу понимаю, что это Надя, хотя раньше мы не виделись. В-тот раз мы так и просидели весь вечер в фойе. На показ мультипликаций, который проходил тогда, и не попали. Сидели, разговаривали, пили вино. Какое странное обстоятельство: виделись мы с Надей всего один день. Да какой там день! — несколько часов. Потом полгода разговоров по телефону... Мы сразу поняли друг друга. А дальше, о чем говорить? Обо всем! Что нас окружает, какой жизнью мы живем, о работе. И не было с ней никаких реверансов. Звонила она обычно ночью, взахлеб рассказывала о своих планах и подвигах — сценарных и жизненных:
-Ой, Вы не спите?
-Надя, конечно, не сплю.
-Ах, это хорошо! А у меня...
И шел целый поток, целый разворот...
В Наде меня прежде всего подкупило какое-то удивительное благородство, я бы сказал, рыцарство. Вообще, это странно: женщина — и рыцарство... А вот у нее было что-то от рыцарства ребенка. Девочки. Которая может, например, будучи совсем маленькой, защищать своего друга. В Наде была такая невероятная отвага.
Для талантливого человека нужно очень немного, чтобы сочинить драму. Таков дар поэта. Ему не нужно проживать жизнь, ему уже все ведомо, все открыто... У меня такое ощущение, что Надя и в двенадцать лет могла писать все то, что писала потом, только на другом материале и другим языком.
Мне кажется, что у Нади была свобода такого плана, когда появляется ощущение надмирности, парения. И плата за эту свободу взимается соответствующая. Во-первых, человек забирается на такие высоты, что... А еще — он начинает понимать, и в этом понимании становится свободным. И с таким ощущением ничто не может сравниться! Это же не свобода резать кресла где-нибудь в метро: мол, я получил свободу, и теперь мне все дозволено — хамить, грабить, убивать, нанимать киллеров... Тут человек становится свободен по-иному. Он становится свободен и знании, в постижении вещей. Что Надя не терпела? Предательства — на этом для нее человек заканчивался. Еще — суетность. Суетность в творчестве. К этому она могла отнестись снисходительно, может быть, даже сочувственно, — но только за пределами своей работы.
Дома Надя была прикрыта, но дело в том, что она нигде не могла быть прикрыта. Ни за какими редутами, ни при каких обстоятельствах. Поскольку неизбежность взрыва она несла в себе, и никакие прикрытия ей не помогли бы. Это — как мина замедленного действия, которую никому не дано обезвредить.
Мне кажется, мультипликация давала Наде даже большую свободу, чем кино. Мультипликация не ограничена ничем, кроме нравственности. Искусство есть только там, где сочетается реальность с фантазией, и здесь Надя не была ограничена ничем. Хотя в мультипликации сценарий — это некая штурманская карта, а не основа всей работы. Пути все равно выбирает художник-режиссер. И Надя это очень хороню понимала. Она как раз не настаивала: «это мое», «только так», «тут ты отклонился»... Она человек была в этом смысле широкий, что опять-таки говорит о ней как о человеке одаренном. А за «своих» она всегда очень переживала. Я помню, ребята мне показывали материал. Они — талантливые, поэтому с ними я был откровенен. Через некоторое время звонит Надя: «Вы моих видели?» — «Видел». — «Навешали им?..» И тут она спокойно и доходчиво, без полутонов, определила, что им нужно навешать. Она не могла быть злобной. Но Надя в момент творчества — это Орлеанская дева. В этом она, конечно, была абсолютно бескомпромиссна. Тут стоял вопрос жизни и смерти. И ничего другого. В эту топку клалось все — всю свою цепочку душевную она туда вкладывала.
О любимых людях она говорила не иначе как «мой любимый». «Мой Фрид». Фрид был для нее больше, чем учитель. Он был для нее все. Больше чем мастер, у которого она училась, — я даже не знаю, училась ли она у него? Она просто его обожала. И его судьбу. Фриду выпала такая судьба, которая сама высекала в нем — именно в нем — те искры, что в другое время, может, и не выбились бы... Вот почему, я думаю, Надя в нем любила все. Почти хрестоматийно: «она его за муки полюбила», но за муки, которые человек несет достойно, а если еще и с чувством юмора, тогда... Надя абсолютно в этом растворялась.
Надя была ребенок. Но ребенок, который покровительствует мужчинам. У меня такое впечатление, что она была сильнее мужчин. Она относилась к ним очень нежно — считала, что мужчины нежнее женщин. Манерное, поэтому мужчины ее принимали в свой круг, сами так опекали и оберегали.
Вот ведь и жизнь короткая, а все-таки Надя — счастливый человек! Она сделала то, что хотела. Она не сделала всего, на что была задумана, но то, что она могла в свои годы, она исполнила.
Норштейн Ю. Предисловие // Кожушаная Н. Прорва: [киносценарии и эссе]. СПб.: Сеанс, Амфора. 2007.