Восемь лет тому назад Элем Климов запустился с фильмом «Убейте Гитлера». Был чрезвычайно удачен подготовительный период, во время, отведенное пробным съемкам, успешно, сильно, вдохновенно снимали эпизод за эпизодом... Некое лицо среднего начальственного ранга, ныне благополучно отставленное от кинопроизводства, попросило добавочных сокращений в тексте сценария: сначала в шестнадцати пунктах, потом — в двадцати трех. Разговор шел в тоне участия и доброжелательного урезонивания. Как не купиться на этот тон? Климов даже не сказал: нет. Он просто встал со своего места и вышел. Со студии — на вокзал, в первый попавшийся поезд. Если рефери вместо честного боя требует от тебя игры в поддавки, лучше прервать обманный поединок.
Добавлю — в похвалу принципиальности, что сегодня он ставит «Иди и смотри». Это в сущности то же самое, что «Убейте Гитлера», только, естественно, обогащенное опытом последних лет. Не запоздал ли фильм? Думаю, что нет. Напротив, возможно, как раз сегодня он будет доступнее, очевиднее. Но верно и то, что, может быть, тогда, в ту пору, он был бы разительнее, ибо — нужнее. Флёра рвется в партизаны — с этого начинается сюжет. Поскольку в отряд пускают только с оружием, ему надо отыскать что-нибудь стреляющее — эк сколько этого добра повсюду по белорусским пролескам, рядом, почитай, с каждым трупом в русской или немецкой шинелишке. Но Флориану особенно повезло — он отыскал десятизарядный карабин. С ним он и пройдет через весь огромный фильм, так и не истратив ни одного из десяти зарядов. Другие сюжеты измеряют героизм цифрами поверженных врагов. Фильм «Иди и смотри» — это рассказ о хождении души человеческой, души неопытного подростка по невероятным, нечеловеческим мукам. Это даже не рассказ. Это — поэма, горькая эпическая песнь, реквием, исторгнутый из земных глубин и рассказывающий о ее страстях — в том самом, обветшалом смысле слова.
Флёра здесь — больше свидетель и регистратор.
Это — страсти «по Флориану».
Фильм начинается медленно, сдержанно, неторопливо. То, что будет впереди, так страшно, что лишняя обстоятельность пока не помешает. Режиссерский почерк Климова здесь подчеркнуто прост, как бы даже банален — погодите, не об этом у нас речь. Есть, оказывается, своя механика ухода в партизаны — чтобы не расправились фашисты с близкими, надо сыграть арест, патруль, громко кидаться немецкими словами. Будут сцены в партизанском лагере, под звуки незабываемой, будто снова поднимающей в рост мелодии «Вставай, страна огромная!»... Будет символом противоположной, тупой, механической силы висеть в небе вражеская «рама» и звучать с нее «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес»... Знакомо? Похоже на другие картины? Так ведь это снимается самый верхний, неизбежный слой. Погодите, посмотрим, что за ним.
У Элема Климова мышление гротесковое. Это вовсе не следствие шутливого нрава. Ни зубоскалом, ни остроумцем он не был никогда. Но уникальность его дарования в нашем кино состоит в способности пародировать, травестировать, снижать высокое, оборачивать серьезное самой нелепой, смешной изнанкой.
Разумеется, человеку с этим даром легче всего проявить себя в комедийном жанре. Сразу же по выходе из ВГИКа Климов ставит «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». По опыту лектора очень хорошо знаю, что с этой картиной можно иметь успех в любом конце Советского Союза. Дело, во-первых, в том, что в свое время, при выходе на экраны, лента имела парадоксально маленький тираж и осталась фактически неотсмотренной, а, во-вторых, имеет, видимо, значение и то, что мысли, изложенные в картине, не постарели, не сданы в тираж. По-прежнему демагоги широко распахивают двери, объятия, горизонты — «Добро пожаловать!», и по-прежнему они предпочитают любой вопрос решать кулуарно, кабинетно, «в своем кругу», для избранных — одним словом, «Посторонним вход воспрещен». Затем — снова комедия, странная, необычная, лирическая и между тем — наполовину притча — «Похождения зубного врача»... Фильм, который режиссер, по непонятной для меня причине, совершенно не ставит в грош. Может быть, потому, что воздушная и насквозь ироническая фантазия Александра Володина была трактована с бытовой жесткостью, а Андрей Мягков, играющий главного героя, этакого Моцарта среди дантистов, гуляку праздного и гения божьей милостью, был нагружен в фильме необыкновенным внутренним надрывом, неожиданным в этой драматургии. А может быть, разгадка в том, что Климов, как спортсмен, как человек, как творец, не верит в безмятежное моцартианство. Если б ему поручили ставить фильм о Моцарте, он отыскал бы и здесь свою излюбленную тему — величие в падении, мудрость на миллиметр от шутовства, но главное — напряжение суставов, надрыв души, экзамен, повседневный изнуряющий марафон, вне которого — нет никакой жизни. Нет — и не бывает, по его мнению.
«Агония», которая удивила многих, была естественной проекцией его крепнущего, самоопределяющегося таланта. Никакой почтительности ни к венценосцу, ни к его продажному и кукольному окружению постановщик, разумеется, не чувствовал. Рассказ о возвышении и падении Григория Распутина был подан как бы в сказовом ключе, чужой интонацией, будто бы весь смонтирован из цитат. Одни видят в главном герое «святого», «чудотворца», «спасителя страждущих», «утешителя бедствующих», чуть ли не новое пришествие господа нашего в земную юдоль. Для других он — «чернокнижник-дьявол», «посланец тьмы», «бес» и «бесорадетель». И режиссер — от эпизода к эпизоду — как бы с невозмутимым видом пытается согласиться то с теми, то с Другими. Но экран поминутно, каждой подробностью красочно проговаривается. Он все время говорит нам несколько больше, чем следовало бы, если б повествование в самом деле строилось всерьез. Здесь—излишняя гримаса, мимика, там, тут — детали обстановки. Нет, не годитесь вы, дремучий и по-своему любопытный старик, ни в спасители России, ни в погубители империи. Иные силы пустят ее под откос. И совсем иные силы обеспечат ее стремительное возрождение. И жесткий, сразу ставший серьезным режиссер врезает островки хроники в кружевную ткань разлюли-малинового повествования.
Хроника и — не-хроника. Недостойны они, эти персонажи дворцовых, альковных, закулисных драм ни серьезного летописца их похождений, ни строгого внимания к предмету. Здесь все — вымороченность, изжитость, двойственная, дразнящая гротесковость. Когда рядом с муляжным охранником подле самодержца возникает другой, настоящий, но уж совсем — кукла-куклой, когда стратегические государственные решения принимаются в бане или провоцируются шаманскими припадками, когда чинная церемония в Думе смотрится потешнее кукольного райка.
Есть кинематограф прямой, он показывает: было вот это. В опыте Элема Климова рядом с самыми достоверными кусками документальной хроники (кроме «Агонии», можно вспомнить и «Спорт, спорт, спорт»), возникает принципиально иная стилистика — лукавая сказовая манера, судящая «что» своим собственным судом, по законам «как» — как увидено, как пересказано, как преподнесено. Исподволь, непроизвольно, но настойчиво повествователь будто заменяет изъявительное наклонение сослагательными фантазиями -вариациями.
Экранная песнь о белорусской земле 1943 года резко отличается от всех памятных нам фильмов о войне и партизанах. Как Лариса Шепитько в «Восхождении» поразила зрителя пронзительным ощущением, что все показанное — было, так «Иди и смотри» по жанру произведение, близкое оратории. При том, что основа у нее — документальная. Алесь Адамович, автор «Хатынской повести», один из авторов сборника «Я из огненной деревни», работал над сценарием картины вместе с режиссером. Отбирались только подлинности, без малейшего вымысла даже в самой проходной детали. Подлинности выстраивались в общую конструкцию по законам художественных сцеплений.
Климов поставил перед собой задачу грандиозной сложности, и сам, мне кажется, лучше кого другого понимал ее ответственность. Речь шла о памятнике и, значит, неизбежном обобщении, монументальной лаконичности, легендарной закругленности форм. Но разве годен к этому экран с его фотографической, непреодолимой первоосновой? А, с другой стороны, какая фотография способна передать тот душевный строй, что возникает от соприкосновения со святыней, например, в мемориальном комплексе Хатыни или Саласпилса? Режиссер выходит победителем — он делает то, что казалось невозможным.
Он отважно начинает историю с бытовых, обыденных нот, звучащих даже комично. Вся эта возня вокруг карабина, нелепость наивной мальчишеской ухмылки Флёры под градом материнских упреков, наивная инсценировка «ареста», при которой, однако, Флёре достается по-настоящему, чтобы на глазах всей сельской улицы он смог пошмыгать окровавленной сопаткой...
В партизанском эпизоде слово получает лирика. Лес, пусть и пристанище партизан, но он еще и лес — очень красивый, завораживающий шелестом зеленых листьев под тихим, теплым, солнечным дождиком. А для Флёры все оборачивается еще и встречей с удивительной девушкой. Она, постарше его и горожанка, издалека, посмеивается над его простонародным выговором (истинная белорусская речь звучит с экрана без перевода и иногда тоже выглядит забавно сниженной, исковерканной русской фразой). Но разве все это не добавляет — мальчишке щенячьего благоговения перед всем тем, что собралось для него в образе светлой, доброй, смешливой, доверчивой дивчины, с упоением кружащейся, почти что танцующей под дождем? А потом, при немом, безмятежном солнце, разворачивается беда.
Наша парочка, отставшая от отряда, прячущаяся oт воздушного десанта карателой, пробивается в Флёрино село. Уж там-то они спрячутся, отсидятся, свяжутся со своими...
Село распахивается им навстречу — уютом своих обжитых хат, будто глядящих человеческими лицами, глазами окон в аккуратно побеленных стенах, солнечной теплотой придорожной пыли, тишиной мирного, никем не нарушенного покоя... Но не слишком ли мирного? По метафоре — село «будто вымерло». А если очень прислушаться, мы уловим нарастающий, но все еще едва уловимый мушиный зуд. И добавочную ноту — она иногда приходит к нам из-за кадра. Это — орган. Но композитор Олег Янченко облюбовал не нижний, басовый тембр, хорошо знакомый по фугам классиков, например, в Домском соборе, а самый верхний регистр, где фальцет, кажется, вот-вот перейдет в свистящую фистулу. Это страшно.
Флёра в родной избе не больно удивлен отсутствием матери, сестер-близняток. Главное — он тут, что здесь может с ним случиться? А вот и казан на печи — пожалуйста, вполне теплый. Значит, родичи отлучились совсем недавно, куда-то неподалеку. А вот и куклы сестер лежат на полу, на самой середине комнаты, — только что играли, теперь куда-то выскочили на минутку..
Но сам он, несмотря на успокоительный монолог, взвинчен, взбудоражен. А спутница его, еще ничего не поняв, но уже почувствовав неладное, не может есть, не хочет здесь оставаться, передергивает плечами в ознобе.
И — мухи, мухи...
Самый ужас начинается потом. Флёра вдруг сообразил, что, должно быть, вся деревня ушла от фашистов на остров посреди болота, это — рядом, недалеко. С нелепым своим карабином в одной руке, ухватив другой девушку, он увлеченно устремляется через двор, мимо плетня... А она, случайно оглянувшись, видит за углом хаты то, что он не успел разглядеть. Двадцать или тридцать тел. Все в белом, исподнем. Те, кто побольше, — женщины. Те, кто совсем маленькие, — дети. Кадр только мелькнул. Постановщик не хочет вышибать из нас сочувствие шоковыми приемами. Труп на экране — всегда труп, порез — порез, ожог — ожог... Мы вздрогнули в зрительном зале. Пока достаточно и этого.
А потом, в эпизоде на острове, Флёра узнает истину.
И узнает, что он — он причина зверской расправы гитлеровцев с мирными жителями, скопом зачисленными в заложники. Вот тут мы и дрогнем no-настоящему. От бесконечного, нескончаемого крупного плана. Я не знаю, как такое может быть сыграно. Каким образом режиссер добился этого самочувствия исполнителя, и каким образом молодой непрофессионал оказался в состоянии его почувствовать. Я знаю только, что этот кусок — в рамках игровой картины — сверхподлинный документ о том, что было. Мало того, что была боль, стократ увеличенная твоей невольной виной, но был еще ужас, вселенский, всей человеческой плотью, ужас от того, что подобное оказалось возможным. Да нет, не может быть! Кто-то же отдал приказ, кто-то же сделал это... Люди? В нашем мире? На нашей земле? От кого же они родились? По «Прощанию» мы помним, что особенно Климов силен в массовых сценах. Общий бабий плач на острове посреди болота с проклятиями и плевками Гитлеру, вылепленному из глины, о ветхом мундире на шесте, мне думается, одна из самых сильных страниц современного кинематографа. Сраженный горем, впавший в оцепенение Флёра тем не менее не позволяет отобрать у него карабин. Так седеют за одну ночь — он выжжен сейчас бедой и ненавистью. Он сам отправляется по партизанскому заданию. Он знает, что обязательно найдет того, кто всего виновнее в боли и крови, обрушившихся на нашу землю.
Демин В. В кого выстрелит Флера? // Кино. (Рига). 1985. № 7.