Осень нашей весны
Кукольный боевик
Однажды древнему китайскому философу приснился сон, что он бабочка. Проснувшись, он всерьез задумался: кто он — человек ли, которому приснилась бабочка, или спящая бабочка, которой снится, что она — человек. Когда я теперь вспоминаю события сорокалетней давности, то, и не перерождаясь в бабочку, оказываюсь равно в его положении. Что такое сейчас? — то, что было, или то, что будет?.. Не снится ли все это кутаисскому послевоенному мальчику, понятия не имеющему, что здание банка построено в упадочном стиле модерн, что парашютная вышка есть памятник грузинского конструктивизма, что по соседству с ними некое здание называется базиликой X века, дремлющей на фундаменте века II... Не снятся ли эти здания друг другу, стоя сегодня бок о бок? Не снится ли Тарзану, что он смотрит фильм про грузинского мальчика? И если этот мальчик проснется, то кем окажется?
Я попытался отделить одно от другого — и вот, что у меня вышло: кутаисский вестерн 1946 года. Ах, «Судьба солдата в Америке», или «Путешествие будет опасным»... Или вот — «Взлет и падение Бори Гадая»...
1. Смерть шарманщика
Звучит грузинская народная песня, и наступает рассвет.
Раньше птиц просыпается старый Варлам, однорукий шарманщик. Помолившись, не торопясь, приступает к делу: настраивает свой рабочий инструмент, будит своего помощника — птичку по прозвищу Боря Гадай. Кто следующий? Солдат-сверхсрочник? бродяга? кутила? Кого застанет это утро?.. Вот он, первый клиент: в ватной телогрейке и с чайником в руке — им только что завершен один из наиболее тяжелых периодов в биографии человека. И Варлам заводит свою шарманку.
— Тебе голодно и холодно, — вещает Боря Гадай, сам поеживаясь от утренней свежести, — но что нам говорит новейшая старинная гадательная книга Карабадини? Карабадини говорит, что лучше быть немножко голодным, чем слишком сытым. Ты стоишь на правильном пути — куда указывает носик чайника в твоей руке. Иди туда — там ты вскипятишь свой первый вольный чай.
И прохожий уходит, куда шел.
— Ой, Боря, плохо... — стонет Варлам. — Куда ты его послал? Ты не Гадай, а Болтай. Совсем мне плохо. Где ты, сердце?
— Может, я слетаю за Яшей Иноземцевым?
— Что мне теперь аптекарь Яша? Мне даже доктор Полумордвинов не поможет. Ни даже сам батоно Чичико Иоселиани...
— Варлам, не торопись! Прошу тебя...
— Ой... медленнее не могу... Возвращайся в лес. В родную рощу, где тебя поймали.
— Покинуть матушку Домну?! — возмущается Боря. — Никогда!
— Тогда запомни... — уже невнятно говорит Варлам. — Двадцать пятого марта — волнуется море и возвращается ласточка... Двадцать второго — соловей начинает петь... Правая ладонь чешется — деньги из казенного дома... Во сне гранат — это радость. Солнце — это лев... Прощай, бульвар... Прощай, шарманка. Прости, моя птичка! Передай Домне, что она единственной была.
И это стало его завещанием.
— Как быстро ты охладел! — сокрушается Боря Гадай. — Бедная, бедная Домна! Что я тебе скажу?
Теперь Боря — единственный мужчина в доме, и на его крылья ложится забота об овдовевшей бабушке Домне.
По улице Ворошилова движется траурная процессия. Впереди торжественный шталмейстер с похоронным венком, за ним грузовик с оркестром, за ними — сухонькая Домна с Борей Гадаем. Солист в грузовике рыдает под удары литавр:
— Как тебе не стыдно, куда спешишь? Так друзья не поступают! Бросил ты нас! Разве там лучше, чем с нами?!
— Зачем тебе земля, сахар моего сердца? — вторит неутешная Домна.
А Борю обуревают уже земные заботы:
— Пошли, Домна, домой. Сегодня пенсионный день. Почтальон придет. Может, он еще не знает... Мы получим пенсию Варлама.
— Эх, Варлам, Варлам, нужна мне твоя пенсия?..
Разговор продолжается уже дома, в крошечной конурке, соседствующей с мастерской кепочника Кукуша.
— Как не нужна! Цоколь надо же будет делать на могиле? Сорок дней пролетят — не заметишь. Сороковины — лобио нужно, сыр нужно, вино нужно? Постное — а тоже стоит деньги. Инвалидом трех войн был — как не почтить такого человека! Эх, Домна... Деньги, говоришь, в банке? А что он нам в этой банке оставил?.. Все уйдет на этот проклятый счетчик! Выдумка сатаны! Как только меня увидит — быстрее крутится. Нервы мои наматываешь, да?
Раздается паровозный гудок.
— Литерный... — говорит Домна. — Моя смена. Я пошла.
2. Конфискация
Бабушка работала на железнодорожной станции. Она мыла паровоз и напевала печальную народную песню:
В нашем дворе дождь идет,
В нашем дворе солнышко светит...
Во всех наших бедах виноват Гитлер.
Вернувшись с дежурства, она увидела Борю, усевшегося на счетчик с видом победителя.
— Пусть теперь инкассатор Катацитадзе приносит нам деньги, — приветствовал ее Боря.
— Что ты там делаешь? — удивилась Домна.
— Раньше, когда этот сатана крутился не в ту сторону, Катацитадзе уносил у нас деньги. А сейчас, когда он крутится, как надо, да еще в два раза быстрее, пусть мы все свои деньги обратно вернем.
— Кто тебя этому научил?
— Жванька с базара, друг Илюши-фотографа.
— Ох, не нравится мне твой Жванька!..
И Домна была права.
Тут же, стремительный, как само возмездие, на лихом коне, по револьверу в каждой руке, появился грозный начальник милиции Вольтер Какауридзе:
— Ни с места! С поличным! Сигнал подтвердился. Государственная пломба на полу! Начинаем опись движимого и недвижимого имущества!
— Кровать никелированная, варшавская...
— Комод ореховый, местного производства...
— Пальма вечнозеленая...
— Кастрюля оловянная, латка справа бронзовая...
Что здесь было недвижимого? Все уносят!
Но мир не без добрых людей. Первый же, кого повстречал Боря Гадай в новом горе, был известный в городе носильщик-товаровед комиссионного магазина старый Янкеле. Он как раз шел навстречу со своей козочкой. Вот что он сказал:
— Не горюй! Возьми эту козочку бабушке. Она дает пять литров, зачем вам больше? Наш Миша уже вырос, молока не хочет, хочет мяса. А ваши вещи я так спрятал на заднем дворе — не то что покупатель, я сам их не найду. А пока я их буду искать, я их столько раз уценю как товаровед, что доведу их общую стоимость до двадцати пяти рублей. И мне кажется, что такую сумму я остался должен бедному Варламу. Царствие ему небесное!
Бог един, милостив, да благословит он всех нас... — бормочет он на непонятном языке.
3. Первое дело
Но и двадцать пять рублей — откуда их птичка достанет? Думал-думал Боря Гадай и ничего лучше не придумал, как занять эту сумму в банке. Поздней ночью подлетел он к бетонному ангелу-хранителю, венчавшему крышу банка, и так сказал ему:
— Разорил я бабушку. На газетах спит человек. Возьму я у тебя каких-нибудь две копейки, а? Кто заметит?
По-видимому считая молчание согласием, влетел Боря в слуховое окно и занял намеченную сумму.
Наутро все конфискованные вещи вернулись к Домне, только в обратном порядке: пальма, комод, кровать. Кастрюлю почему-то не вернули — заменили подушкой...
— Эх! сейчас, для полного счастья, послушать бы, как кошку бьют!.. — торжествовал Боря.
— Ах, моя пальма! — радовалась Домна. — Ах, мое зеркало! Откуда, Боря, такие деньги?
— Я тебя ждал, когда ты с работы придешь... Вдруг ветер бумагу несет...
— Несчастный, кто потерял такие деньги! — сокрушается Домна.
— Эх, Домна, знала бы ты, какие бывают деньги! — вздохнул Боря.
И он знал, о чем говорит.
Так он ступил на этот шаткий путь.
Радостный и запыхавшийся, прилетает он на работу к бабушке...
— Скорей, Домна! Магазин закрывается? Боты как раз ровно твоего тридцать второго размера, как раз ровно двадцать пять рублей стоят...
— Ох, не нравятся мне твои двадцатипятирублевки! Позавчера река вынесла на берег, третьего дня друг генерала подарил... а сейчас опять скажешь — ветер принес?
— Как ты догадалась, Домна? Самолет летел, у самолета упало...
— Вот и верни.
— Домна, несерьезно это. Как я четыреста километров в час разовью?
— Все равно не возьму. Что хочешь делай. Иди угости инвалидов. Все-таки друзьями моего Варлама были...
4. Любовь Бори Гадая
И Боря объявляется на родной улице в настоящей мужской компании бывших друзей Варлама. Он намерен возродить утерянную культуру серенад... Грузчик вносит белый рояль, и один из инвалидов, бывший виртуоз, блестяще исполняет Шопена. Друзья проникновенно слушают, а Боря под звуки прекрасной музыки вьется около домика с вечно затворенными ставнями...
Наконец, окно распахнулось, и в нем показалась прекрасная Нинель.
— Это ты опять, Боря... — упрекает она серебряным голоском. — Ты же обещал!
— Ух! — страстно восклицает Боря. — Не могу без тебя, моя отличница!
— Уходи быстрей, а то Рафаэл придет... В ответ Боря исполняет неаполитанскую песню (слова грузинские).
— Тише, Боря, тише! — умоляет Нинель. — Что скажут соседи? У Нинель — роман с птичкой! Ведь наша любовь кончилась еще в восьмом классе... растаяла, как снежинка на подоконнике.
— Ах, потому ты меня отвергаешь, — возмущается Боря, — что я не хожу по тротуару в коверкотовом плаще, как твой Рафаэл... Я тоже буду курить сигареты «Курортные», надену велюровую шляпу и тоже куплю «Победу»! Пусть он тогда полетает!.. Посмотрим, как у него получится.
— Какая может быть между нами любовь! — вздыхает Нинель. — Ты пернатый, а я... Вспомни классификацию Дарвина, мы же проходили в школе...
— Я этого Дарвина!.. — взрывается Боря. — И его обезьяну!.. И маму этой обезьяны, которую он так любил!.. — Дальнейший его монолог непереводим.
— Уходи, Борис! Рафаэл сейчас придет и убьет нас из двустволки. Из одного ствола — тебя, из другого — меня. Ты же не хочешь, чтобы произошла трагедия, чтобы кровь пролилась на улице Ворошилова!
И она решительно затворила ставни.
— Пера Стефана Цвейга достойна твоя любовь, Борис! — прочувственно воскликнул друг-инвалид.
5. Путь вниз
Шальные деньги и несчастная любовь привели Бориса в дурное общество. Мы видим его в компании первых стиляг, отплясывающего с ними враждебные буги-вуги.
— Эх! — восклицает Боря в азарте пляски. — Пропадем мы, грузины, среди крашеных блондинок!
И лишь разгневанное небо ливнем прекращает их разложение. Но Боре нипочем и этот знак: он еще не догадывается, что это начало возмездия... Оно звучит в раскатах грома и блеске молнии, а потом развивается в родных сердцу звуках вальса «На сопках Маньчжурии» (слова грузинские) — его распевает на всем скаку уже известный нам носитель возмездия...
— Чей голос слышу я в темноте? — удивляется Домна.
— Это ваш друг и доброжелатель, начальник милиции Вольтер Какауиндзе, — поет Какауридзе.
— Что-нибудь с Борей?! Неужели исполнился мой страшный сон!..
— Знаете ли вы, Домна Порфиловна, в настоящее время местопребывание Бориса?.. Он в настоящее время в привокзальном ресторане города Тбилиси кутит с сомнительными млекопитающими девицами, мстя невесте нашего активиста Рафаэла!
— Этого не может быть! Он же в библиотеку полетел. Он так любит читать! Целыми днями читает...
— Ты думаешь, он целыми днями читает? целыми днями учит наизусть «Декамерон», это пособие для рецидивистов!
Домна падает в обморок и, к счастью, не слышит дальнейших слов вальса в исполнении Какауридзе:
— Домна, учти, из уважения к памяти Варлама сообщаю тайну. Сводка из центра. Совсекретно. Вчера, над столицей Грузни наблюдалась навзничь летящая птица, судя по траектории полета, находящаяся в нетрезвом состоянии. С высокого карниза учреждения эта птица мужского пола нецензурно ругает прохожих и их родителей обоего пола, расшвыривает пачки двадцатипятирублевок, утверждая, что он не какой-нибудь тбилисский сыр, а настоящий кутаисец! В кинотеатре «Колизей» он, в порыве страсти, подлетел к одной известной капиталистической кинозвезде и два раза проткнул клювом экран. Объявлен розыск неизвестного. Домна, это Борис! Домна, это секрет! Не выдавай меня. Я отец незамужних дочерей...
Однако на этот раз блудный сын благополучно вернулся домой, так объяснив свое отсутствие:
— Поезд так медленно шел и лететь не отпускал... целую неделю ехали... Нет, что ни говорите, а такой актрисы, как Вивьен Ли, не было на свете и не будет! — воскликнул он и споткнулся о крыло, подтверждая подозрения Какауридзе.
Странные завелись у Бори знакомые... Все чаще стал он пропадать из дому. Все чаще стал приводить с собой кого-нибудь. Все чаще ждала его одиноко Домна...
— Холоден, холоден декабрьский дождь... Как бы Боря легкие не простудил... опять налегке полетел.
— Не спишь, Домна? — как ни в чем не бывало объявится, бывало, Боря.
— Куда ты опять пропадал?
— Одну вещь хочу тебя попросить... и ради бога, не откажи! Там один беспризорный под лестницей стоит... Оказывается, он одну слепую полюбил, достал деньги, повез ее в Одессу, устроил в клинику Филатова... Весь год туда-сюда, то поездом, то на пароходе — на это деньги ведь нужны? А у него ОБХСС сидело три месяца, посадили его... А она, оказывается, вылечилась и замуж вышла, а когда он вышел из лагеря, у нее уже дети... А он и прописку потерял, и сейчас под лестницей спит. Может, на ночь пустим? А то дождь, пусть просушится.
— Пусти, слушай! — сердится Домна. — Об этом разве спрашивают?
И под знаменитые звуки мелодии из «Огней большого города» появляется товарищ Бори по кинопохождениям, неизвестный разве что одной старой Домне — Чарли!
6. Последний налет
Прав Лев Николаевич Толстой: коготок увяз — всей птичке пропасть...
Начальник милиции секретно встречается со своим секретным сотрудником. Теперь нам становится понятно, кто этот странный человек с кастрюлей на голове, постоянно прячущийся от Бори... Да и кастрюля — та самая, которой недосчиталась после конфискации Домна.
— Источник номер двадцать три! — говорит Какауридзе. — Доложите обстановку! Не стучи головой в кастрюле — не слышу!
— Место криминала — ангел на банке. Время налета — 20.45, — докладывает номер двадцать три.
— Источник номер двадцать три! Немедленно занять наблюдательный пост! Приступаем к операции!
И только они успевают линять боевые позиции, подлетает Боря, насвистывая мелодию из фильма «Петер».
— Стой! Ни с места! С поличным!
Боря пытается воспользоваться преимуществом, дарованным ему природой, то есть улететь.
И тут стрельба, погоня — все, как в любимом Борином фильме «Судьба солдата в Америке». Но нелегко быть героем фильма наяву!
— Боря, ко мне! — Последняя надежда пришла от соседа Домны, кепочннка Кукуша. — Скорей! Я тебя в кепке спрячу...
Но Какауридзе — на боевом коне, с двумя револьверами:
— В гроб я вас обоих спрячу! Его в кепке, тебя с твоим утюгом! — пригрозил он Кукушу, и тот поспешно скрылся в своей норке-мастерской.
Погоня продолжается и нарастает. Стягиваются воздушные силы: Какауридзе догоняет Борю на аэроплане. И вот то, что не могло не произойти: операция прошла успешно — Борю взяли.
И вот внутренний двор тюрьмы, где прогуливаются заключенные. И вот Боря в камере. И вот печальная Домна на свидании с ним. Боря простуженно кашляет.
— Пенициллин для тебя обещали... — вздыхает Домна.
— Не надо, так пройдет.
— Что тебе еще принести?
— Мыло. Трусы, если найдешь, то черные, дерматиновые. Слушай сюда, Домна! — тайно шепчет Боря и подсовывает ей сверток.
— Что это, сахар? Мне? Это я должна носить тебе передачи!
— Ребята в зоне для тебя собрали. Обидишь...
Свидание окончено. Боря опять один. Как положено заключенному, он тоскует об оставленной любви, о Нинель, и тоску свою выражает словами следующей песни:
Я хорошо знаю, что я тебя больше не увижу
И тебя мне больше никогда не видать,
Но только просьба у меня последняя:
Назови сына моего соперника моим именем...
...Беременная Нинель в это же время тоже вспомнила Борю:
— Ах, Борис, Борис, какой ты двуличный! — с искренней печалью вздыхает она. — Клянешься мне в любви, а на самом деле любишь Вивьен Ли.
Домна ищет пути помочь Боре, пытается нанять адвоката. Ее знакомый дворник, выпускник Сорбонны 1912 года, неспособен работать без презумпции невиновности и так формулирует Домне свой отказ в защите:
— Если бы он был убийцей, я нашел бы какую-нибудь зацепку... Если бы даже он силой воспользовался бы доверчивостью какой-нибудь сиротки-канарейки, я бы отметил общую страстность натуры моего подзащитного... Исступление страсти, о, состояние аффекта! Но систематическое ограбление коммунального банка... Нет! Это исключает всякую перспективу защиты. Здесь миссия адвоката бессильна. Адвокат превращается в прокурора! Это ужасно, Домна. Устои цивилизации... — И речь бывшего адвоката сама собой начала наливаться прокурорским пафосом. — Кодексы Юстиниана, Наполеона... Шумеры, Вавилон... Еще на глиняных досках... Твой Боря виновен, Домна... Пять тысяч лет...
И Домна поняла, что такой срок Боре не отсидеть, а ей не дожить.
7. На весах правосудия
Прокурор, блестя неподкупными алмазными очами:
— Третий день продолжается этот процесс. Третий день обвиняемый отрицает, что знает человеческий язык, а именно грузинский. Третий день это аморальное существо издевается над правосудием!
Я призываю закончить это очевидное дело. В конце концов это же не дело Дрейфуса!
Судья (благожелательно). Подсудимый, ваши фамилия, имя, отчество?
Боря в ответ издает трель.
Судья (Домне). Что он сказал?
— Требует переводчика.
— Ну, раз ты понимаешь его язык, ты и будешь переводчицей. Итак, фамилия, имя, отчество?
Боря издает ту же трель.
— У нас, у птиц, отца не всегда разглядишь. Мало их в небе, мужиков, летает! — переводит Домна.
— Тогда, может, по матери?
— Мы, птицы, из яйца. А маму убила фашистская пуля, когда она меня высиживала.
— Тогда как же ты вылупился такой?
— Та же пуля коварного оккупанта пробила мою скорлупу.
Стенографистка. Так что же писать — Оккупантович, что ли?
Судья. Пишите: Борис Домнович Гадай.
Прокурор. Прошу подсудимого рассказать, как он встал на путь преступления!
Боря в ответ насвистывает популярную народную мелодию, известную и любимую каждым присутствующим, и суд невольно подхватывает мотив.
Судья (первым голосом).
Конечно, права эта птичка:
В жилах еще кипит кровь,
В кувшине бродит вино,
А наша жизнь улетает, как птичка.
Песня набирает силу, суд поет, и, если бы не протесты прокурора, она бы переросла в пляску.
Прокурор. Протестатио! протестатио! Подсудимый, пользуясь многотысячной исторической страстью грузин к многоголосью, навязывает свою волю суду, провоцируя его на пение, вплоть до церковного, что само по себе требует дополнительного обвинения, как минимум, по трем статьям: как провокация, пропаганда и издевательство!
Судья (поспешно). Протест принят. А то мы забудем ведущую статью обвинения. Подсудимый, где работали до встречи с шарманщиком Варламом?
Подсудимый свистит, а Домна переводит:
— Рядом с гастрономом, у Илюши-фотографа.
— Кем?
Боря свистит. Домна переводит:
— Работал с детьми «Птичкой вылетит».
Прокурор. Я требую не только самого строгого приговора подсудимому, но и привлечения к ответственности свидетеля Домны Порфиловны Брегвадзе, как соучастницы в преступлениях Бориса Гадая, как содержательницы малины, укрывателя краденого и недоносителя. Квад эра демонстратум!
Боря (забыв свистеть, на чистейшем грузинском языке). Прокурор! И тебе мама давала грудь и навевала колыбельную, а отец целовал попку? Разве на могиле твоего отца не растет куст и не поет на нем жаворонок? Что ты хочешь от Домны! Не шей ей дела, я один прохожу по нему!
Прокурор. Протестатио! Я же утверждал, что подсудимый владеет грузинским языком! Я требую высшей меры наказания! Вышку потолокум!
Судья. Суд удаляется на совещание.
И суд совещался недолго.
— Именем закона суд постановил: за систематическое присвоение значительных сумм из коммунального банка приговорить подсудимого Бориса Домновнча Гадая к пожизненному заключению в витрине охотничьего магазина и вечному послежизненному заключению в той же витрине в качестве учебного чучела. Что же касается свидетельницы Домны Порфиловны, то, учитывая ее сорокалетнюю безупречную службу поливания хлором вагонов, а также многочисленные грамоты и медали, суд отводит от нее обвинение прокурора как необоснованное.
Боря. Судья — гвоздь! Судья — человек! Правду говорили мне в тюрьме: справедливый ты! Кем буду — век не забуду!
Боря от радости переходит на родной язык: свистит и порхает.
Судья. Ваше последнее слово.
Боря. Прошу, чтобы женщины оставили зал.
Стенографистка и Домна выходят.
— Прокуроро!! И твою маму, что давала тебе грудь, и эту грудь, что она тебе давала... и твоего отца, что целовал тебе попку, и ту попку, которую он целовал... и его могилу, и те два куста, что расцвели на ней, и цветы, что расцвели на этих кустах, и того жаворонка, что на рассвете запоет на этих кустах, этого жаворонка, прямо в воздухе, из которого он вылупился, и ту его маму, которая его снесла... и всех твоих покойников слева направо, и справа налево, и сверху вниз... и ту, что разогреет тебе лобио, когда ты придешь, устав от такой работы, и само это лобио и каждое его зернышко... и того, кто починит тебе дырявую подметку, и эту подметку, и отца того, кто тебе эту подметку... а того, кто тебе подобьет набойку, так этого... (Дальнейшие его проклятья произносятся на редком грузинском диалекте и практически непереводимы.) ...и приговор твой, и каждое слово этого приговора... И может, пока тебе хватит, а?
Прокурор, подавленный страстным пафосом Бори, весь сникнув:
— Хватит...
Боря. Остальное я тебе из витрины скажу. И жене твоей, и детям, и внукам твоим.... Пусть всегда твоя дорога проходит мимо моего магазина!
8. Заключение
Боря в витрине между чучелом медведя и фазана и смертоносными снарядами охоты...
— Кто я? — Вот в чем вопрос! Птица ли я, вольная и певчая? Но тогда почему я не свободен, как человек? Человек ли я? Но тогда почему я заточен здесь, как этот медведь? Птица или человек? — Вот в чем вопрос. Жив ли я? Или мертв, как этот фазан? Почему я не волен обнять матушку мою Домну? Но она ведь человек, и нету в мире никого роднее! Не важно, человек ли, птица... Важно, что грузин! А ты, человек? О! Разве ты человек! Эх, ты, человек, человек! И с большой тебя и с маленькой тебя буквы!.. Ослеплен ты силой своей, человек! На что ни посмотришь ты своими пустыми осмысленными глазами — все остывает, все обретает конец. Слаб ты, человек! Разве так поступает сильный?.. Набиваешь нами рефрижераторы на десять лет вперед! Корову, что кормила тебя, как мама, заставляешь в цирке танцевать! На весь мир смотришь через мишень... Опустился ты, человек. Зеркало есть у тебя дома? Взгляни на себя... Взгляни на этого фазана! Взгляни на птицу, как она одета! Кто тебе нравится больше? Что, не нравишься себе? Вот не станет нас, с какой буквы себя напишешь? Разве не для тебя песни я пел, разве это не твои слова?
И Боря поет русский романс «Здесь, под небом чужим».
Мимо витрины проскакал Какауридзе, за ним плелся его вечный спутник номер двадцать три.
— Скажи ему!.. — бросил Какауридзе на скаку.
— Иди, — прогудел двадцать три из-под кастрюли. — Некому плакать над Домной!
Боря. Когда это случилось?
— Сороковины сегодня. Проводи ее душу.
Боря вылетает из витрины в сторону кладбища. Он летит над Парком культуры и отдыха.
Памятник охотнику, щедро покрашенный в серебряную краску, стреляет двойным выстрелом в Борю и смертельно ранит его.
— Ох, не стыдно тебе! Жаканом, что ли, дурак, ты стреляешь в птицу малую?! Сердце! Больше тебя не попрошу... доведи меня до могилы бабушки... Еще хоть один удар... Здравствуй, кладбище Сапичхиа! О, сколько новых мертвецов! Все, кто еще птицу любил, все здесь лежат... И ты, Сарджвеладзе! И ты, Илюша-фотограф... Сердце, еще раз! Здравствуй, Домна! Здравствуй, Варлам! Вот я и с вами... Архангел Гавриил, открой калитку к бабушке...
И впустили его...
Черные небеса повисли на звездах, как бархат на серебряных гвоздиках... Звучит музыка сфер. В невесомости и молчании проплывают навстречу Боре то старый Янкеле, то его козочка, то грузчик с подушкой в обнимку... И Варлам и Домна... И тут кукла-грузчик с зеркалом Домны в руках пускает ненарочно зайчика в зал, и звездный луч скользит по лицам зрителей.
Авторизованный перевод с грузинского Андрея Битова
Габриадзе Р. Осень нашей весны // Театр. 1987. № 7.