Недавно вместе с Деви Ивановым, тоже грузинским сценаристом, я написал сценарий короткометражной кинокомедии. Называется он «Коварство и любовь» и рассказывает о приключениях двух героев без определенных занятий, подрядившихся в театре одного маленького городка, где они случайно оказались, установить новейшую вентиляционную систему. Сценарий получился очень смешным, это многие признали. Когда Деви читал его на Высших сценарных курсах, стоял громкий хохот, и больше всех, кажется, смеялся Евгений Иосифович Габрилович. Понравился сценарий и худсовету нашей киностудии — его сразу включили в производственный план. Но... «Будете работать с таким-то режиссером», — сказали нам. Мы удивились: почему именно с ним? В принципе мы ничего не имеем против режиссера, которого нам назвали. Только любит он немножко другое кино — психологическую драму или что-то в этом духе. Но не комедию, ее он не чувствует. А нам отвечают: режиссер этот в очереди стоит за постановкой, и сейчас как раз подошла его очередь.
Как видите, «проблема жанров» имеет в действительности очень простое решение. Что получается? Стоит «трагик» в очереди, выпадает ему по лотерее комедия, и он принимается за нее. А что ему остается делать, если «очередь подошла»? Берет режиссер, которого нам назначили, наш сценарий и решительно проходится по нему росчерком карандаша. Экспозицию, говорит, сократим, финал переделаем, кое-какие реплики придется вымарать. В общем, комедия уже едва дышит. А мы-то с Деви так радовались каждой удачной реплике! Ведь несколько хороших реплик — все для комедии, тем более для трехчастевки. Нужно абсолютно не чувствовать жанр, не понимать природу комического, чтобы покушаться на драгоценные в сценарии крупицы смешного.
Вы, вероятно, ждали, что я заговорю о творческой стороне дела, а меня, видите, понесло в производственные неурядицы. Но можно ли в кино отгородить творчество от производства? Здесь все важно: как рождается замысел, кто его переносит на пленку, какие обстоятельства помогают этому процессу, а какие мешают. Твердо знаю: если сценарист или режиссер принимается не за свой жанр, не за свою тему, картина выходит дилетантской, неумелой. Кому она может понравиться? Никому.
Габриадзе не стал развивать свою мысль, так как в прежнюю нашу встречу, состоявшуюся годом раньше по заданию редакции журнала «Искусство кино», он касался среди прочего именно этой проблемы — проблемы сценарного ремесла и жанровой культуры. Тогда он признался, что не одна лишь комедия привлекает его, но и вестерн и мелодрама. «С большим удовольствием, — говорил Габриадзе, — я поработал бы сегодня над сценарием мелодрамы. Может, не совсем “чистой” мелодрамы, пусть разбавленной юмором, но все-таки мелодрамы. С ее крайними положениями, с правом героев на предельный выплеск чувств». Спустя год я, естественно, поинтересовался у Габриадзе, написал ли он мелодраму. ‹…›
Сюжет для мелодрамы искать не надо. Их столько под рукой, любой бери. Достаточно посидеть с туристами у костра и послушать, какие они песни обычно поют. Любая из песен — готовый мелодраматический сюжет. «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай...». Чем не сюжет! Все здесь уже намечено: конфликт, характеры. ‹…›
А почему надо обходить подобные сюжеты? За ними — жизнь. Это вечные ситуации, и они переживут любую из современных коллизий. Вспомните, каким огромным успехом пользовался у нас в свое время индийский фильм «Бродяга». ‹…›
Сюжет простой, но так все рассчитано, так отлажен жанровый механизм, что любого зрителя покоряла эта картина. И «Есения» берет зрителя тем же. Иначе в этом жанре нельзя работать.
Да, вы меня спрашивали, написал ли я мелодраму. Я сказал «нет», а сейчас только вспомнил, что ведь написал. «Чистую» мелодраму. Правда, она не мыслилась как самостоятельная лента — это лишь три странички из большого комедийного сценария «Мимино», по которому поставил фильм Георгий Данелия. Есть там такой эпизод: жители одного горного селения смотрят в клубе египетский фильм. Однажды Гия попросил меня написать к утру либретто этого «фильма в фильме». Я и написал. Жалко, конечно, что на экране и в опубликованном варианте сценария «Мимино» вставная мелодрама скомкана, но, наверное, нельзя было иначе, ведь требовался всего-навсего штрих.
Читатели и зрители, вероятно, разглядят в дошедших до них фрагментах мелодраматической новеллы юмор, примут ее за пародию. Но, уверяю вас, это поспешное заключение. Слишком тонка грань, разделяющая железную схему, без которой нет мелодрамы, от пародии на нее. Предлагаю такой эксперимент: давайте сочиненную мной мелодраматическую историю поставим всерьез и поглядим, какая будет реакция зрителей. Готов поручиться, что люди плакали бы и зрительский успех был бы не менее ошеломительным, чем успех «Есении». Только так, на деле, и можно до конца разобраться в действенности тех или других жанровых механизмов и научиться ими управлять. ‹…›
Грузин неспособен всецело предаться тоске. Он легко расстается со своей мечтой. Грузин может положить цветок на могильную плиту, под которой погребена его мечта, и затем улыбнуться продолжающейся жизни. Вероятно, этой особенностью грузинского характера и объясняется своеобразие нашей национальной комедии. Смеха уничтожающего она не знает. Она посадит человека в лужу, вываляет его в грязи, но так, что потом можно еще поднять его, отряхнуть, промыть глазки. Грузинская комедия в этом отношении наследует ту традицию, которая в русской литературе XIX века представлена Гоголем. Вспомните-ка, как Гоголь описывает Плюшкина. Кажется, до чего мерзкий тип, этот Плюшкин. Но Гоголь поднимается в своем описании на такую высоту, откуда его Плюшкин уже представляется чем-то вроде куклы, творением скульптора, доставляющим нам эстетическое наслаждение, радость. Это великое искусство комедии — тем уже великое, что оно милосердно. И в литературе, старой и современной, и в кино мне всего ближе такая комедия.
Взять, например, фильмы Отара Иоселиани. Мне нравится его юмор. Тональность этого юмора очень приятна. Сдержанность, благородство. Не хамит его юмор. ‹…›
Стиль и жанр определяются у меня сами собой. Таков творческий склад, вот и все. Словно не пишу, а в куклы играю, и игра эта мне доставляет высочайшее наслаждение. Фантазия в игре раскованна. Можно посадить персонаж на дерево, не объясняя, зачем и почему. Или могу так начать сценарий: течет Кура, по ней плывет рояль, а на нем, допустим, ослик стоит. Почему ослик, не знаю, но чувствую, что имею на это право. Важно, чтобы в сценарии все было сцеплено внутренней логикой, тогда любое «дуракаваляние» покажется уместным. Я убедился в этом, когда мы с Гией Данелия писали сценарий «Не горюй!». Сами не знаем, как вышло, например, что шарманщик Сандро оказался вдруг на дереве возле духана. Правда, это не работало, пока не были придуманы следующие реплики:
— Батюшка, отец Гермоген, — сказал, свесившись с дерева Сандро, — пойду я, а? — Прокляну!.. — устало пригрозил отец Гермоген.
— Целый день, клянусь прахом отца, как птичка, на дереве сижу, а там больные пришли!
— Анафеме предам, ирод! Отлучу!.. и т. д.
Едва родился этот диалог, все встало на свои места. «Вольность» вписалась в общий строй картины. ‹…›
Столько лет я занимаюсь смехом, а не смогу объяснить, отчего люди смеются. Однако иногда точно угадываю наперед, какая реплика или какой сюжетный поворот вызовут в зрительном зале смех. Опять приведу пример из «Не горюй!». Бенжамен, уступая натиску сестры, говорит:
«Хорошо, хорошо, женюсь». — «Поклянись»! — требует Софико.
— «Клянусь...» — Бенжамен оглядывает всю ораву детей и, остановив взгляд на рыжем, веснушчатом одиннадцатилетнем Варлааме, добавляет для большей убедительности: «...Клянусь Варлаамом».
Мы знали с Гией: в этом месте зрители будут смеяться. В самом деле, почему Бенжамен выбрал именно этого сорви-голову?.. Но мы также знали, что еще больший смех вызовет возмущение Варлаама: «Почему мной? Что, кроме меня, здесь никого нет, что ли?!» Что делало нас уверенными в такой драматургии смеха? Опыт или что-то другое, не знаю. Есть, наверное, научные работы, где досконально исследуется природа смеха. ‹…›
Однажды в Болшево я познакомился с критиком (к сожалению, не помню его фамилию, она у меня записана, впрочем, не в том дело). Он сказал, что ему очень нравятся фильмы по моим сценариям. Мы разговорились — естественно, о комедии. Прощаясь, он пообещал прислать мне список научной литературы о юморе, о смехе, о комедии. И прислал. Страниц двадцать, отпечатанных на машинке с мелким шрифтом, занимал этот перечень книг. Я даже расстроился, ведь мне за всю мою жизнь не перечитать их. Но на последней страничке я нашел, к своему успокоению и радости, такую приписку: «Если вы все это прочитаете, то окончательно потеряете чувство юмора». Приятно было сознавать, что имею дело с умным человеком, который понимает: никакие теоретические штудии не помогут, не научат создавать искусство. У тебя либо есть чувство юмора, либо нет его. В комедии это — решающее условие. Да не только в комедии — во всем.
Делаешь ли ты мелодраму или вестерн, в любом случае порукой тебе будет чувство жанра, если, конечно, им обладаешь. Именно чувство. Правила, как бы хорошо ты их ни усвоил, сами по себе не вывезут. В лучшем случае ты добьешься с ними старательной стилизации, но не больше. Притом, сочинению, написанному по одним лишь правилам, пусть написанному виртуозно, заказан высший пилотаж. Поэзия заказана.
Только, ради бога, не поймите так, что я не придаю значения правилам. Придаю, разумеется. Знаю: они существуют и исподволь руководят моей выдумкой. Независимо от того, думаю я о них или забываю напрочь, они непременно сказываются в том, что я пишу. И вы, критики, киноведы, вдруг узнаете в моем сочинении черты того или другого жанра. Размышлять же о жанре сам художник начинает обычно в ту минуту, когда его творческая фантазия иссякает. То же в истории искусства — все эпохи творческого застоя проходили, вспомните, под знаком чрезмерной заботы о «правилах». В такие, относительно бесплодные, периоды составлялись «Поэтики». Есть даже на этот счет шутливое наблюдение — я в вычитал его на днях у Клейста — о том, что греки и римляне «начали с героической эпохи, из всех достижимых, несомненно, самой высокой; когда же у них ни по каким человеческим и гражданским добродетелям не стало героев, они таковых сочиняли; когда и сочинять уже не могли, придумали взамен п р а в и л а...». ‹…›
Сочинения Клейста, особенно его новеллы, прельщающие изобретательной интригой, простотой и изяществом слога и еще многим, в том числе тонким юмором, служат мне чем-то вроде камертона, по которому я настраиваю стилистику моего нового сценария. Нарочно держу сейчас эту книгу поблизости (разумеется, не ее одну), чтобы, если собьюсь с тона, утеряю легкость, вновь настроиться на нужную мне волну, перечитав перед сном пару страниц блистательной новеллистики.
Кроме Клейста и других авторов сам Дюма меня сейчас выручает, коль скоро он — герой того фильма, идею которого мы с режиссером Хасаном Хажкасимовым давно вынашиваем.
Более ста лет тому назад великий французский романист совершил путешествие по Кавказу. Свою книгу об этом путешествии он так и назвал — «Кавказ». Она полна приключений, метких наблюдений и дышит той восхитительной фантазией, которой отмечены все произведения Дюма-отца. Нет, мы не экранизируем ее. Основу нашего сценария составляют события, которые... скажем так: остались за пределами этой замечательной книги. Попросту говоря, мы их придумали — в духе Дюма, а также в традициях кавказского юмора и романтики. Юмор придаст легкость и изящество захватывающим приключениям Дюма-отца.
Не стану заранее раскрывать все наши карты. Только об одном скажу: в этом фильме, который мы с Хасаном Хажкасимовым условно называем «Дюма на Кавказе», будут выстрелы, скачки, песни, ночные набеги, любовь. Будет охмеляющий, веселящий душу жанровый коктейль.
Трошин А. Чувство жанра / Жанры кино. М.: Искусство, 1979.