Резо Габриадзе: Есть у меня одна фраза — можно сказать, заветная: я начинаю ею почти каждый свой сценарий...
Александр Трошин: Какая фраза, Резо?
Р. Г.: Сейчас скажу, только вы этого не пишите (смеется) — не выдавайте меня. А то придется придумывать новую фразу, но мне, знаете, лень. А фраза такая: «Эта история произошла давным-давно в маленьком черепичном городке». В другой раз я ее немножко меняю: «В маленьком черепичном кособоком городке...» Редактор берет в руки мой сценарий, и эта фраза его сразу успокаивает. Чего беспокоиться? Написано же: «давным-давно»!
Габриадзе лукавил. Далеко не каждый его сценарий начинается точно такой фразой — я потом проверял. Но даже если бы каждый, вряд ли кто стал бы упрекать сценариста. Ведь не пеняют сказке, что у нее традиционный зачин: «В некотором царстве — некотором государстве...». А территория в искусстве, на которой возделывает свой сад грузинский кинодраматург Резо Габриадзе, расположена, несомненно, вблизи сказочной традиции. В его сценариях царит стихия невероятного, они одалживаются у фольклора фабульными мотивами, исповедуют благородную и мудрую мораль народной сказки. Но...
«Стиль — это человек»
В беседе с ним хотелось прежде всего отыскать внутреннее, личностное происхождение его стиля, его жанра, за которыми единодушная воля критиков закрепила, ввела в свой обиход почти как эстетическую дефиницию, определение: «кинематограф Резо Габриадзе». И это справедливо — кинематограф такой сложился, он есть, его сегодня невозможно обойти, обозревая многоцветную жанрово-стилевую палитру нашего экрана. Этот воистину «авторский кинематограф» являлся нам своими разными сторонами в фильмах «Необыкновенная выставка», «Не горюй!», «Чудаки», «Странствующие рыцари», в комедийных короткометражках «Серенада», «Кувшин». «Феола», «Белые камни», «Пари», «Кавказский романс» и других. Если вы пропустите титры с фамилией автора или если перед вами не оригинальное сочинение, а перелицовка сюжета, заимствованного из известных книг, все равно не трудно будет отличить руку и взгляд Резо Габриадзе.
Этот особый экранный мир, вновь и вновь естественно возникающий под пером кинодраматурга, варьируемый им, по-разному воплощенный режиссерами на пленке, сохраняет в себе от сценария к сценарию, от фильма к фильму радость жизни, улыбку, торжествующую над печалью, бескорыстность и неизбывность человеческой доброты и дружбы, наконец, неотъемлемое право каждого на вольное «чудачество», настоящее имя которому — творчество, украшающее мир, на веру в то, что земля под ногами, солнце над головой, род человеческий пребудут вовеки. ‹…›
Пробую вытащить Резо на разговор о «сценарной проблеме», которая имеет в нашем кино свою историю, на каждом отрезке времени поворачивается к кинопроизводству разными гранями. Сегодня в нашей кинодраматургии остро стоит вопрос мастерства, или, как теперь уточняют, «жанровой культуры». Об этом говорят кинематографисты со своих трибун, именно это горячо обсуждают на семинарах сценаристов.
Р. Г.: Беда в том, что мы все-таки больше заняты разговорами о «творчестве», но гораздо реже — стыдимся, что ли? — говорим о ремесле. Между тем вот серьезнейший вопрос — уровень ремесла, идет ли речь о сценаристе или режиссере. Ремесла, без которого все наши рассуждения о «творчестве», о «самовыражении» не стоят выеденного яйца.
В качестве достойного образца стоило бы взять... кого?.. ну, хотя бы Дюма. Многие считают автора «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо». «Королевы Марго» писателем второсортным, развлекательным, «коммерческим», как теперь говорят. А если посмотреть на дело глубже, Дюма — великий романист, искусный мастер литературном интриги, у которого нам бы сегодня учиться и учиться. Ремеслу учиться.
Почаще следует говорить о ремесле. И в первую очередь думать о том, как бы в меру отпущенных тебе сил сделать вещь хорошо. Бывает обидно смотреть, как сценарист или режиссер «халтурят», делают свою работу с безразличием к результату. Глядишь: вроде художник перед тобой, вроде и не художник. Картина и в то же время не картина, а не понятно что. И это не только в кино. Иной раз смотришь: как будто дверь, все вроде бы при ней, ручка есть, замок, но на самом-то деле не дверь, а горе! Вчерашний ремесленник, честное слово, не позволил бы себе называть «дверью» это недоразумение...
Мне кажется, каждому, кто пришел работать в кино, нужно развить в себе чувство профессии — стремление и умение делать добротно. Понимаете, добротно! Как умели это делать классики... Возьмите, например. Форда — я очень люблю его картины: «Табачную дорогу», «Дилижанс», «Как зелена была моя долина», да и другие тоже. За какой бы жанр он ни брался, всегда получалось мастерски. Глубже или поверхностней — не о том сейчас речь... Прежде чем «самовыражаться», «ставить проблемы», необходимо овладеть законами кинематографического повествования, законами жанров. ‹…›
— В сценарии «Чудаки» было другое начало. Пара мулов тащила по дороге повозку, на которой стояла дощатая клетка — в нее санитары местной психолечебницы сажали всех встречающихся им по дороге «чокнутых». Вот они видят: старик сажает ореховое деревце. Спрашивают:
— Что ты делаешь?
— Не видите, дерево сажаю.
— Тебе приказали?
— Да нет, сам решил. Вырастет — будет тень.
— Продавать ее собираешься?
— Бог с вами! Я к тому времени отойду к праотцам. Какой-нибудь усталый путник отдохнет в тени этого дерева и помянет меня добрым словом.
Санитары переглянулись и заключили: «Наш!»
Так они сажают в клетку всех, чьи намерения или поступки им «непонятны», поскольку не утилитарны...
Сначала я жалел, что этот эпизод не вошел в фильм, теперь же думаю: он в самом деле был бы лишним — Эльдар Шенгелая оказался прав. Здесь уж больно прямо, в лоб выговаривалась мысль, которой лучше созреть по ходу фильма, ведь откровенная назидательность вредит комедии.
А. Т.: Несерьезный жанр?
Р. Г.: Вы любите комедию?
Вопрос Габриадзе меня несколько удивил. Разве, спрашиваю, есть, кто не любит? Да у комедии, по утверждениям социологов и прокатчиков, втрое больше зрителей, чем у любого другого жанра.
Р. Г.: Так-то оно так, любить ее как будто все любят, но... разная бывает любовь. Комедию зачастую как-то снисходительно любят, не особенно ей доверяя. Считают жанром второстепенным, что ли.
А. Т.: Вы. Резо, говорите в унисон с Данелия, который справедливо сетовал с трибуны кинематографического съезда, что на всесоюзных кинофестивалях ни разу не был присужден большой приз комедийной ленте и что за последние 20 лет ни одна комедия не получила Государственной премии СССР.
Р. Г.: Что же, хорошо, что Гия сказал об этом. Но дело не в одних поощрениях. Нужно расстаться с примитивным взглядом на комедию, как на жанр якобы несерьезный, неспособный что-то глубокое сказать о нашей жизни, о нас самих. Например, меня нет-нет да подбивают на «серьезный» сценарий. А я этого просто не умею, не смог бы, даже если бы очень старался. В принципе научить человека можно чему угодно, но результат, которого от тебя станут добиваться, будет в таком случае вымученным. Нет, делать то, что тебе как художнику органически не свойственно, не только нехорошо с точки зрения этики, но и бессмысленно, нецелесообразно с практической стороны. Поэтому, когда я пишу, то не думаю о том, серьезен или несерьезен жанр, сам собой определяющийся под пером, — я иду от характеров, которые встречал в жизни, которые мне интересны, близки. Они, человеческие характеры, не терпят над собой насилия. Если полностью доверять им, в результате обязательно получится то, что отвечает твоему творческому складу, и значит, будет хорошо.
«Серьезный», «несерьезный»... «Чудаки» — по такой раскладке просто «смехаческая» вещь и все. «Не горюй!» — тоже.
А. Т.: Вот уж нет!
Р. Г.: Конечно, такое деление никчемно. Да и зрители сулят иначе. У Данелии хранится письмо от Константина Симонова. Ни я, ни Гия с Симоновым лично не знакомы, но это не помешало ему, когда он увидел «Не горюй!», написать нам теплое, благодарное письмо. «Очень нужен ваш Бенжамен, — примерно так пишет Симонов. Хотя бы для того нужен, чтобы сказать, что на свете есть не одна злоба, что люди не только перегрызают друг другу глотки, воюют, но и любят, и радуются жизни, и проявляют щедрость и доброту. Необходимо время от времени напоминать о таких простых понятиях, как любовь, уважение друг к другу, человеческое достоинство, почитание старших...»
В нашей беседе мы то и дело возвращались к «Не горюй!»
Р. Г.: Люблю этот фильм!
— признавался Габриадзе и однажды пояснил:
— Во-первых, потому люблю, что встретился на этой картине с Гией Данелия. Нам хорошо работалось, и я от этого общения многое получил. Ведь Гия и сам отлично пишет — кстати, его можно назвать негласным соавтором моих других сценариев. Обычно я рассказываю ему какую-нибудь задуманную историю, и он иногда советует, как с ней лучше поступить. Так Гия подсказал конец для одного моего телефильма. Словом, Гие я многим обязан... Тогда же, в пору начала работы над сценарием «Не горюй!», меня посещали сомнения. Зачем, думаю, я ему понадобился? Хотел даже уйти с картины. Но потом как-то так получилось — остался. И не жалею.
Еще скажу. Работать над таким литературным первоисточником, как роман Клода Тилье, было одно удовольствие. Ах, какая замечательная вещь! И какая удивительная, головокружительная судьба у этого французского писателя: он был домашним репетитором, солдатом, школьным учителем, журналистом, побывал даже в тюрьмах. В 1937 году роман «Мои дядя Бенжамен» вышел у нас тиражом в пять тысяч экземпляров, поэтому сразу стал библиографической редкостью. В Тбилиси жил один библиофил — Шалва Габуния: с каждой книги сдувал пылинки, а чтобы кому-то дать почитать — об этом не могло быть речи. И вот, посмотрев фильм «Не горюй!», он подарил мне имевшийся у него экземпляр книги Клода Тилье. Для меня это было самой лучшей наградой...
‹…› широкий жест такого придирчивого зрителя, который, уж поверьте, знал толк в романе Тилье, разрешил все наши досужие споры об экранизации... И о комедии.
А. Т.: Еще немного — об экранизации! Чем объясняется такой «разброс» в вашем наборе первоисточников — Клод Тилье, Зощенко, наконец, Пиранделло? Почему, например, вы обратились к рассказу итальянского писателя, сделав по нему для телевидения «Кувшин»?
Р. Г.: А что, ведь забавный рассказ, не так ли?.. Но дело, конечно, не только в этом. Просто шла у нас такая волна — нравилось писать в титрах слова типа «новелла», «Пиранделло». Очень красиво, внушительно звучит! Они были по сердцу тогдашней редактуре на студии. Я и написал: «новелла Пиранделло». Хотя есть близкая по сюжету грузинская сказка, поэтому трудно установить, что откуда взято. ‹…›
Среди своих учителей, которые, вероятно, даже не догадываются об этом, Габриадзе называет еще режиссера Михаила Кобахидзе, дебютировавшего в 60-е годы и обновившего традиции немой комической в знаменитых короткометражках «Свадьба» и «Зонтик». С его легкой руки — это точно: легкой! — Габриадзе много и увлеченно работает в жанре киноновеллы.
Р. Г.: Между прочим, короткометражка гораздо труднее, чем сценарий большого фильма. Судите сами: на узком пространстве нужно развернуть действие, проявить характеры. Не всегда это получается хорошо. Тем не менее я убежден: комедия должна быть короткой. Как укол шпагой, если хотите. Тут нельзя долго вводить в обстоятельства. Все должно быть стремительным, отработанным до предельного лаконизма. Мне кажется, именно на «малой форме», в короткометражке, лучше шлются способности драматурга, ибо здесь он выходит к публике «чистый», как говорили в старину про ярмарочных силачей. Раз-два, и пошло, заработала машина.
Есть, правда, одно грустное обстоятельство в судьбе короткометражки — ее не покажешь в кинотеатрах отдельно. Короткометражные фильмы объединяются в киноальманахи, по это, на мой взгляд, не лучший выход из затруднительного положения. Три завязки, три развязки, резные ритмы и стилистики... Зритель вынужден то и дело перестраиваться, внимание его с каждой перестройкой слабеет — я это замечал, — эмоции гаснут. Потому, мне кажется, и прижилась короткометражка на телевидении, что там эта проблема решается просто. Хотя и на телевидении порой объединяют комедийные новеллы в большую программу. Зачем?.. ‹…›
Габриадзе не пользует черную краску в своих сценариях, милосердно обходясь даже с теми персонажами, кто стоит на пути его счастливых протагонистов. Все, что он по отношению к ним позволяет себе, — это поэтика гиньоля: в его сценариях могут хоронить человека заживо, кидать друг в друга мешки с картошкой, пускать в ход кляпы, арканы и т. д. Но подобное, народно-площадное, балаганное действо бессмысленно равнять на наш жизненный опыт — у них разная мера благородства и доброты.
Р. Г.: Для комического трюка в «Кавказском романсе» понадобилось привязать к шляпе лягушку. Но вдруг с одной девушкой на съемочной площадке случился легкий обморок, а от этого и мне стало как-то не по себе. Думаю, стоит ли картина того, чтобы кому-то на ней было плохо. Хотел убрать этот трюк, да товарищ отсоветовал: «Резо, говорит, ты же знаешь: иной человек испытывает муки, когда препарирует лягушек, а сам с людьми поступает жестоко».
Актеры, операторы, сценаристы, студийные редакторы инициативно переходят сегодня в режиссуру. У каждого, разумеется, свой резон в завоевании новой территории для творчества. Скажем, сценаристы часто с тоской и болью пытаются примирить себя с тем, что их замысел много претерпел в процессе воплощения — в конце концов они начинают искать возможность самолично, без чужеродного вторжения, перенести задуманное на пленку.
Я допытывался у Габриадзе, что его привело на съемочную площадку.
Р. Г.: Случай!
А. Т.: И все?
Р. Г: Да, все. В принципе режиссура не увлекает меня, но если еще представится случай — буду ставить... Если уж на то пошло, я хотел бы, чтобы Гия Данелия написал сценарий и чтобы я поставил фильм по нему. Но Гия сам режиссер, настоящий режиссер, — сам и поставит. Тянуться же к режиссуре — этого у меня нет, поверьте.
Когда бы бог раздавал таланты и спросил бы меня: «Кем ты, Резо Габриадзе, хочешь быть?» Я бы ответил: музыкантом... Послушайте-ка, кстати, вот эту мелодию — я придумал сюжет под нее.
Из магнитофона полились фортепианные звуки, напомнившие мне мелодии к старым фильмам Рене Клера. «Хорошая музыка в фильме — это много», — подвел Резо черту под сочиненной историей (я не вправе пересказывать ее) и вернулся к притче с «раздачей талантов».
Р. Г.: А если бог на это сказал бы мне: «Послушай, дорогой, не много ли музыкантов я уже выпустил? Попроси что-нибудь другое!» Тогда бы я назвал живопись. А кино... кино у меня оказалось бы на самом последнем месте... ‹…›
Буду откровенен: в настоящий момент театр увлекает меня больше. Театр, игра! Начинается спектакль, пошел занавес и... ветерок побежал по залу. В эту минуту — такой минуты кино не знает! — ты уже во власти игры, волшебства... А в антракте — лимонад. Не смейтесь — я серьезно: эти впечатления у меня в детстве соединились в целый праздничный ритуал, когда я все первое действие спектакля крепко держал в кулачке, чтобы не потерять, выданную мне дома мелочь на лимонад...
Театр, мне кажется, ближе к искусству, чем кино.
А. Т.: ?!
Р. Г.: Не нужно со мной спорить, ведь меня легко сразить какими-то вескими доказательствами, но, что поделаешь, так я чувствую. Театральная драматургия, по моему представлению, древна и благородна, как дорическая колонна. Вы меня понимаете? Изначально классична. Тут никаких тебе ухищрений, никакого технического «шарлатанства». Пьесе может быть достаточно только двух действующих лиц — Он и Она. И ты, автор, выжимаешь из этого положения все, что тебе по силам. Драматургу не за что спрятаться. Он весь, как есть, предстает перед публикой. Как силач на ярмарке, драматург демонстрирует все, на что способен, ни больше ни меньше. Все великие драматурги — Софокл, Еврипид, Шекспир, Мольер, Гоголь с его «Ревизором» — настоящие «силачи».
Сознаюсь, что возражал я Габриадзе в защиту кино не активно — ведь в другой час Резо столь же горячо и категорично будет говорить о великих прозаиках и талантливых кинематографистах. И вряд ли он расстанется с кино — судите сами:
А. Т.: .Резо, мне почему-то думается, что вам пришлась бы по душе работа в мультипликации.
Р. Г.: О, не говорите! Когда по телевизору показывают мультфильмы, меня не оторвешь от экрана. Однажды, будучи в Москве, я купил нашу республиканскую газету и из нее узнал, что в этот день по телевизору большая программа мультфильмов. Не раздумывая, пошел на Центральный телеграф, позвонил домой, чтобы Леван непременно смотрел телевизор.
Мечтаю когда-нибудь сделать «мультик». Там же простор для фантазии! Можно было бы увлекательную, изящную картину снять. К примеру, «Бриллиант маршала де Фантье» — в несколько серий... ‹…›
Данелия и я, наверное, вскоре приступим к новой работе. Сценарий, возможно, будет называться «Лягушка квакает в воде». Странно? Сейчас я вам объясню, в чем дело. В грузинском языке есть такой звук, какого, кажется, нет ни в одном другом языке. Нечто похожее на «кх». Никто, кроме грузина, не может правильно его произнести. А в словах «лягушка квакает в воде» он повторяется семь раз, так что эта фраза, можно сказать, проверочная. Часто тому, кто приезжает в Грузию, предлагают ее произнести. И в чужом произношении она, знаете ли, всегда очень смешно звучит. Как у маленьких детей. Так вот, героем нашего фильма будет один старый грузни, приехавший после долгих лет скитаний на родину, и ему не удается правильно сказать эту фразу.
А. Т.: Значит, вы едете в Москву, чтобы писать с Данелия этот сценарий?
Р. Г.: Пока речь не об этом сценарии — о другом. Гия прежде поставит комедию «Кто нас зовет».
А. Т.: Про что?
Р. Г.: Тоже про одного грузина.
А. Т.: Исчерпывающе!
Р. Г.: Не обижайтесь: комедию нельзя рассказывать заранее. В ней все должно быть для зрителя неожиданным...
Трошин А. Резо Габриадзе. В своем несерьезном жанре // Искусство кино. 1976. № 9.