Актерское искусство на телевидении знает свои бенефисы — свои, кровно свои победы. И вот несколько примеров тому, разных и ярких.

Первый из них — Борис Бабочкин в «Скучной истории» по Чехову и в «Плотницких рассказах» по Василию Белову. И там и тут перед нами классика телевизионного театра. Великий актер телевидения.

Бабочкин в поздние свои годы, почти в канун торжественно и всенародно отпразднованного семидесятилетия, выступил как дебютант, вышел на совершенно новую для себя дорогу.

За час-полтора экранного времени, в условной и не слишком-то удачной декорации, почти все время в одиночестве, почти все время в неподвижности, Бабочкин занят тем, что исчерпывает человеческий характер до дна, до последних его глубин — и еще глубже. Личность его героя — будь то знаменитый ученый Николай Степанович из «Скучной истории» или сегодняшний пожилой вологодский мужик Олеша из «Плотницких рассказов» — невероятно укрупняется им через подробность рассмотрения всего его нравственного (прежде всего нравственного) естества. Укрупнение через бесконечно подробное — разве подробное не мельчит, не мешай масштабному? — звучит, казалось бы, парадоксально, но Бабочкин, выступая как актер телевидения, выбирает именно такой путь и на нем блистательно побеждает.

Оказывается, что всеобщность (а герои телеспектаклей Бабочкина всеобщи, потому что в них живет, мучается или торжествует то, что близко каждому и что Чехов как раз в «Скучной истории» определил как «общую идею» — общую идею любого человеческого существования, если оно только не бессознательно-животное) может быть постигнута при посредстве скрупулезнейшего анализа каждого момента жизни. Бабочкин идет вглубь (в его творчестве всегда было резко, режуще выражено аналитическое начало), как ученый, занятый исследованием клетки на молекулярном уровне. Только эта «клетка» у Бабочкина живая, и анализирует он ее не убивая и во имя целого, целостного понимания.

Профессор Николай Степанович и деревенский плотник Олеша — старики. Сегодня им жить, завтра умирать. Какой была их жизнь? С чем они уйдут? Что по себе оставят?

Вышло так, что они есть некая антитеза один другому, вышло так, что без малого через сто лет эти двое, не подозревая о существовании друг друга, ведут между собой незримую, неведомую им самим философскую беседу-спор, беседу-прение о смысле жизни. И притом на самом высоком уровне, хотя сельский плотник наверняка не знает ничего о Гегеле или Шопенгауэре и слушает он не Бетховена, а Людмилу Зыкину из коробочки местного вещания.

Еще одно удивительное свойство работы Бабочкина — вот эта внутренняя связанность его героев между собой. Не значит ли она, что артист пришел на телевидение со своей заветной темой? Не значит ли она, что его работа тут не только не случайна, но и насущно необходима ему как художнику редкостного нравственно-философского потенциала, который им на театральной сцене (а Бабочкин всегда оставался верен театру) не был пока еще обнаружен сильно и вполне?

Случилось так, что в обстоятельствах спектакля именно телевизионного — в невозможном для театра, каким он есть у нас сегодня, владычестве пространнейшего монолога и сверхкрупного плана — артист не просто «добрал свое», а открыл это свое — нынешнее, позднее, исповедальное — с силой, пожалуй, до того у него еще не проявлявшейся.

Шитова В. Право на бенефис // Актер на телевидении. М.: Искусство, 1976.