[Игорь Ильинский]
Он был великолепный, мудрый мастер! Беспокойства за театр, за свой творческий участок — спектакль, который он умел хранить, —не прошли даром. Постоянной борьбой за качество спектакля он изнашивал себя нещадно! Самобытный, ершистый, всегда неожиданный художник, интереснейший, умный человек. Он мало был использован театром: сравнительно мало играл, не так много ставил. Видимо, желание творческой отдачи, а также желание «продолжить себя» привело его во ВГИК, где он воспитал не одно поколение актеров. Я жалею, что не устраивались в театре его встречи с молодежью: много глубоких и интереснейших мыслей, наблюдений мог бы сообщить он младшим товарищам по искусству; он часто удивлял неожиданностью творческих соображений!
С Борисом Андреевичем у нас были разные отношения: мы сходились, расходились (как я жалею теперь об этом!) и только в конце нашей жизни вдруг поняли, что мы — единомышленники, что любим одно и то же, понимаем одно и то же. Без Бориса Андреевича скучно стало в театре. Никто не бросает таких саркастических, беспокойных и беспокоящих кредо, никто не бунтует так против бюрократизма, казенного отношения к делу, творческой пошлости и трусости. Он был тем шумным, непримиримым художником, которые нужны театру, чтобы театр горел и двигался вперед! Актеры росли в его спектаклях, он умел увлечь их своей неистовостью, своей способностью выстроить роль неожиданно и ярко.
Блестящий мастер, какое яркое наследие он нам оставил! «Чапаев, «Скучная история» — поразительное по смелости решения явление искусства, «Плотницкие рассказы», наконец, Достигаев — последняя его работа на телевидении в фильме-спектакле того же названия — точный и совершенный труд большого, умного мастера. Когда смотришь теперь его творческий вечер — итог дум и свершений, — особенно ясно понимаешь, какого смелого, нового в своем актерском открытии Чапаева он нам оставил! Кажется, в нем весь Бабочкин, до конца! Но прошли годы — и вдруг видишь, что Чапаев — этот совершеннейший, я сказал бы, непревзойденный образ — был только началом рождения большого художника, который не удовлетворился своим первым успехом. Как глубоко, интересно и как мудро пророс с годами его щедрый талант, придя к средоточению внутренней жизни, самоограничению и темпераменту мысли! Я сказал бы, что его Достигаев — неожиданный, социально острый — поражает удивительным единением внешней формы с его сутью и образом мышления.
Борис Андреевич не был особенно здоровым человеком. Помню, я встретил его в поликлинике — он жаловался на сердце. Стал уставать. Я сказал ему, что он слишком изнашивает себя, не настало ли время хотя бы бросить ВГИК? «Прекратите это, Борис Андреевич!» И вдруг, улыбаясь, как умел он улыбаться — широко и неожиданно, он очень жизнерадостно ответил мне: «Так ведь оно само прекратится...» И прекратилось...
Ильинский И. Сам о себе. М.: Искусство, 1984.
[Павел Кадочников]
В годы моей творческой юности Бабочкин на сцене «Александринки» играл Чацкого. По мощи страсти, по степени ее выплеска, по силе муки это было явление редкостно русское, и явление современное. Трагедия Чацкого — Бабочкина состояла не в разладе с окружающими, а в нем самом: он жаждал дела и не умел его делать. Но более всего поразил меня в устах Бабочкина грибоедовский стих. Он не стеснял ни актера, ни зрителя. Он не воспринимался стихом. Много позже нашел я у Пушкина мысль о том, что его, Пушкина, стихи надобно читать, как прозу. И вспомнил того Чацкого, чьи монологи воспринимались так, как будто рождались на глазах сиюминутной работой сердца.
Думаю, никого не удивлю признанием: как только слышу, что где-то идет «Чапаев», я бросаю все дела и еду смотреть фильм. И ни разу за долгие годы не было так, чтобы я не открыл в нем для себя что-то новое, чего ранее не замечал. Не раз приходилось слышать, особенно от людей, которые не очень внимательны к течению театральной жизни: «Ну что — Бабочкин? Ну блестяще сыграл Чапаева, одну роль. И все». Это, конечно, неправда. Многие актерские, режиссерские работы Бабочкина в театре естественным образом вошли в ряд выдающихся событий советского искусства. Но если бы даже Бабочкин сыграл только Чапаева, убежден: для этого стоило прожить жизнь. Ибо нет на нашей земле человека, который не знал бы, не любил Чапая — Бабочкина, для кого бы сама революция наша не стала ближе и дороже от того, что служил ей верой и правдой до последнего часа человек такой искренности, такого светлого огня...
Для меня, актера, Чапаев долгие годы был загадкой. До тех пор, пока не свела судьба с Борисом Андреевичем на съемочной площадке. В «Повести о настоящем человеке» встал я с Бабочкиным лицом к лицу и посмотрел ему в глаза. И забыл, что я и он — артисты, что снимается кино... Этим глазам можно было сказать только правду...
По сути у Бабочкина в фильме был один эпизод. Он, командир полка, куда попадает Мересьев из госпиталя, встречает его на летном поле после первого боевого вылета: «Так вы и есть Мересьев? Дайте-ка я на вас посмотрю». И играть вроде нечего, а эпизод стал ключевым в восприятии героя зрительской аудиторией. Драгоценнейшее не только актерское, но и человеческое свойство — искренность — было достоянием Бабочкине в полной мере. Никогда, ни в одной роли он не говорил текста. Он излагал мысли, волнение героя. На ваших глазах каждое слове созревало, потом рождалось...
Борис Андреевич был трудный, неудобный человек, как труден и неудобен всякий, кто умеет сказать только правду. Если на собрании, обсуждении к трибуне выходил Бабочкин, все замирали, никто не мог предсказать, что же сейчас произойдет. Он стоял прямой, руки в карманах, и с прищуром оглядывал зал, словно видел все глаза, словно оценивал: с кем же я сегодня имею дело?.. И говорил, что думал, что чувствовал, понимая, что обида меж людей пройдет, а ложь даст корни. Он был Свободный человек — именно так, с большой буквы. В актерской среде, особенно среди смолоду популярных, часто встречается: вместо смелости — наглость, вместо свободы — развязность, вместо правды — хамство. Бабочкин был смел, свободен и правдив в истинном, громком, если хотите, смысле непростых этих понятий.
Помню, в Доме журналиста в Москве шло обсуждение поставленной мною «Снегурочки». Многие выступили, похвалили. И вдруг слова попросил Бабочкин. У меня, наверное, и дыхание, и сердце остановилось. «Пусть простят меня, — начал он, — литературоведы, искусствоведы, пусть простит меня Мария Михайловна, внучка великого Островского. Я тер-р-рпеть не мог это произведение. Я понять не мог, как это Островский, человек такой зоркий к жизни, вдруг сочинил этакую хлипкую историйку. И сегодня понял: сам был слеп, когда читал, и слепые ее на нашей сцене ставили. Это же Россия на самом деле!»
Я все думаю: почему же он был таким, в чем истоки той чистой правды, которой он только и жил и в повседневности будней, и в праздничности искусства?
Кадочников П. Всегда спешу на «Чапаева» // Советская Россия. 1984. 18 января.
[Юрий Соломин]
Борис Андреевич Бабочкин пришел в Малый уже зрелым мастером, давно утвердившим себя и на сцене, и на экране. Уже сыгравшим Чапаева. Наверное, слава уже утомила его, и он как будто избегал ролей, специально для него написанных и обещавших легкий успех. Так, из горьковского репертуара он облюбовал не «На дне» или «Егора Булычова», имевшие огромный сценический успех, а «Дачников», от которых в свое время отказался даже МХАТ, затем «Достигаева и других» и «Фальшивую монету». Он первым поставил в Малом чеховского «Иванова» и блистательно сыграл самого Иванова. Невозможно забыть его усталое лицо и тоскующие глаза в этом спектакле.
Мне довелось сыграть с ним лишь в одном спектакле — «Ревизоре» в постановке Игоря Ильинского, где он неожиданно и смешно играл Почтмейстера.
В 1974 году Бабочкин поставил «Грозу» и сам сыграл Кулигина. Борис Андреевич предложил мне роль Бориса. Я отказался.
Может быть, сделал это зря, и если бы согласился, то получилась бы интересная работа. Но сложилось так, что незадолго до этого Борис Андреевич раскритиковал меня за Кисельникова в «Пучине». Я думаю, что ему моя работа понравилась, но он завелся и стал показывать на художественном совете, как надо играть. Я ответил ему, что, если бы ему пришлось играть Кисельникова, то он играл бы так, а я играю по-своему. Вскоре после этого он и предложил мне роль Бориса. Я все еще был обижен и отказался. Потом боялся встречаться с ним. Мне было как-то неудобно. Когда его видел в коридоре, то быстро проходил, чтобы не встретиться. Слава богу, что незадолго до его смерти мы помирились. Это было во время Московского фестиваля, когда мы с Мунзуком получили премию. Я случайно встретил Бориса Андреевича, он поздравил меня, и мы сели рядом, а буквально через несколько дней его не стало.
Соломин Ю., Владимирова Е. От адъютанта до Его Превосходительства. М.: Центрполиграф, 1999.