Помню первую читку сценария на квартире покойного И. Н. Певцова. Васильевы читали по очереди. Георгий Васильев пел песни. В первом варианте сценарий обладал такими размерами, что сидели мы с 10 час. вечера до 3 час. ночи. Материал сам по себе был таким захватывающим, близким и увлекательным, что в нем одном уже таился будущий успех картины. В эту же ночь, идя домой, я на улице показывал, как Чапаев носит шапку, и дал Васильевым мотив «Черного ворона». Если говорить совсем откровенно, то образ Чапаева был для меня ясен уже тогда. Я не очень хорошо представлял себе только Петьку, которого должен был играть. Слишком большая любовная нагрузка немного выбивала образ из стиля сценария. Но играть Петьку я согласился, и интересы картины стали моими интересами. О том, что мне придется играть Чапаева, я тогда и не думал. Я только уговаривал Васильевых не делать ошибки в выборе актера на эту роль. Я думал, что хорошо бы мог ее играть Хмелев. Доказывая им негодность некоторых кандидатур, я, без всякой задней мысли, в качестве аргументов предъявлял Васильевым такие черты этого актера, что в результате они просили меня попробовать грим. Я надел шапку и наклеил усы. Через несколько дней я подписал договор на роль Чапаева.
Началась лихорадочная, страстная работа над материалом, которым наша картина была окружена. В романе Фурманова я искал характерные словечки, которые могли обогатить лексику Чапаева. Добавлены были мною в роль все эти «наплевать и забыть», «академиев не проходил» и т. д., которые делали язык Чапаева подлинным и живым.
Письма и рассказы чапаевцев, неопубликованные дневники, книги о гражданской войне, разговоры, которые мы бесконечно вели между собой о нашей будущей картине, — все это ввело меня в ту суровую, лихую, тревожную и отчаянную атмосферу, которая была атмосферой 1919 года, атмосферой гражданской войны. ‹…›
На фронт 1-й Саратовский резервный полк не попал. Деникинцы осеклись на Царицыне. Там начался их полный разгром. На этом и кончилась моя «боевая» деятельность. Но сколько воспоминаний родилось во мне, когда через 15 лет на мою долю выпало счастье изобразить героя этих лет — В. И. Чапаева, и как эти воспоминания мне помогли! И, если говорить о материале, из которого я делал своего «Чапаева», то как не сказать, что самым ценным материалом для меня были вот эти воспоминания. 15 лет, прошедшие с тех пор, дали мне возможность понять значение людей, которых я узнал тогда.
С твердым решением все свои силы, все свое умение, весь свой опыт отдать на то, чтобы сыграть Чапаева так, как требует сама легендарность его имени, как требует чувство благодарности, восхищения и любви к героям гражданской войны, кровью которых куплен наш сегодняшний день, приехал я летом 1933 г. в лагерь 48-й дивизии на натурные съемки.
Это было очень неудачное лето. Из всего снятого тогда в картину вошла только одна сцена — отъезд Фурманова. Мы с Блиновым отошли за какой-то сарай, долго смотрели друг на друга. Он — Фурманов, я — Чапаев. После дружеского поцелуя в душе немного злобы, старой чапаевской злобы против Фурманова, но на этот раз за то, что он уезжает, за то, что он уже не будет учить, — и я ударил его по руке. ‹…›
Работа режиссера с актером, — а она нужна самому опытному и даровитому актеру как контроль, как посторонний глаз, как хороший совет, поданный во-время и тактично, — пожалуй, самое уязвимое место наших кинорежиссеров. Васильевы отдавали этой работе очень много внимания, но, не в обиду им скажу, что их опыт в этой отрасли не всегда давал те результаты, которые дало бы взаимное оплодотворение творческими предложениями людей, имеющих в вопросах специфической актерской работы общий творческий язык.
Работая с ними, я, пожалуй, очень часто нарушал ложную кинематографическую традицию безропотного подчинения актера режиссеру, решение очень многих сцен было мною буквально «завоевано» у режиссеров, и сейчас я очень жалею, что не всегда мне удавалось убедить их в правильности моих предложений. От этого, например, нет в сцене митинга настоящей «точки», мажорного и полнокровного завершающего аккорда, которого требует вся архитектура этой сцены. Реплика «Ну и я за третий интернационал» — в картине не имеет настоящего интересного решения. ‹…›
Я вспоминаю съемочный период «Чапаева», и иногда мне кажется, что он прошел очень быстро. Некоторые сцены были сняты в одну смену, без остановок и повторений. Например, сцена с картошкой. Она была найдена случайно. Летом 1933 г. мы сидели в избе у колхозника в деревне Марьино Городище и ждали солнца. Это было наше обычное занятие в то лето. Изба мирного колхозника превратилась в красный партизанский штаб. На столе — гранаты, пулеметные ленты, в углу свалены винтовки. За окном пыхтит допотопный автомобиль. Мы — чапаевцы. Хозяйка принесла угощение — вареную картошку. Рассыпалась по столу картошка, и одна, уродливая, с наростом выкатилась вперед. Кто-то сказал: «Идет отряд походным порядком. Впереди командир на лихом коне...» Хозяйка поставила на стол огурцы. — «Показался противник», — добавил другой.
Запомнили этот случай и потом в Ленинграде быстро и весело сняли эту сцену, несколько изменив первоначальную наметку сценария.
А иногда мне казалось, что съемки тянулись бесконечно долго и конца им никогда не будет. Помню сцену в школе, арест Жихарева. Никак не могли мы с Васильевыми договориться о трактовке этой сцены. Спорили бесконечно, снимали несколько вариантов одних и тех же кусков, бросали снимать совсем и т. д. Я хотел здесь показать Чапаева как обиженного и в своей злобе наивного человека. Васильевы настаивали на повторении красок «грозного» Чапаева, которые уже были использованы в сцене с ветеринарами. Сколько убеждений, энергии было истрачено на то, чтобы доказать, что фразу: «Кто хозяин дивизии?» или: «Я — Чапаев. Ты понимаешь, что я — Чапаев?» — не обязательно нужно кричать, как указано в сценарии. Ремарка: «голос Чапаева загремел» повторяется в сценарии бесконечное количество раз. И на этом громе бр. Васильевы настаивали со страстью, достойной лучшего применения. Я помню, как после таких съемок я приходил домой разбитый и проклинал тот день, когда связался с «Чапаевым» и вообще с кинематографом. ‹…›
Перед второй экспедицией, весной 1934 г., мы просмотрели то, что было сделано. И. Н. Певцов, авторитет для меня несомненный, художник требовательный и на редкость чуткий к фальши, сказал: «хорошо». Впереди осталась легкая часть работы — натура, и вот мы снова в лагере 48-й дивизии на Волге, в знакомой, здоровой рабочей обстановке. Это лето было, не в пример прошлому, солнечным и сухим; работали мы в хорошем темпе; дивизия темпом своей работы заразила нас.
Васильевы изменили начало сценария. Вместо камерной сцены первой встречи Чапаева и Фурманова родилась «тройка» — сцена, сразу бросающая зрителя в круговорот событий гражданской войны. Легко прошли съемки кавалерийских атак в каппелевском бою, сцены на обрыве, расстрела и т. д. Трудно досталась только «гибель Чапаева». Волга в конце августа уже холодная, а мне, помощникам режиссера и пиротехнику М. М. Гиттельсону, остроумному изобретателю строчки пуль на воде, пришлось провести в реке два почти полных съемочных дня.
Это последнее лето было самым приятным временем за все полтора года нашей работы над «Чапаевым».
К 5 ноября был закончен монтаж, в котором Васильевы особенно сильны. Сцена, например, каппелевского боя, «психологической атаки», сцена, о которой сейчас уже можно говорить как об одной из лучших сцен мирового кинематографа, на первом просмотре кусков произвела на меня самое удручающее впечатление. Мастерство Васильевых — монтажеров подняло ее на громадную высоту эмоционального напряжения.
Бабочкин Б. О себе / Лицо советского киноактера // М.: Кинофотоиздат, 1935.