В 1920 году я поступил в студию Михаила Александровича Чехова. Занятия там проходили два раза в неделю по вечерам. Чтобы не терять времени и не слишком мучиться чувством никогда не проходящего голода, я поступил еще в студию «Молодые мастера». Это была очень интересная студия с блестящим составом педагогов. Во главе их стоял человек, которого я и считаю своим учителем, — Илларион Николаевич Певцов. Ему меня показывали отдельно, после того, как уже приняли в студию. Я читал перед ним и перед всей студией «Колокольчики и колокола» Эдгара По. Читал, ничего не помня и не видя никого — ни Певцова, ни студийцев, моих новых товарищей. После паузы, когда я кончил. Певцов произнес совсем не педагогическую фразу: «Я вижу в вас настоящего художника». Виноват ли я в том, что не могу забыть этого до сих пор? 

Моим учителем Певцов стал навсегда, на всю жизнь, хотя потом он был ко мне строг и более чем экономен на комплименты. Почти через пятнадцать лет я служил в Ленинградском академическом театре драмы. Мы называли его тогда по-старинному Александринкой. Вместе с Певцовым я играл в «Страхе» Афиногенова. Роль профессора Бородина Певцов играл совершенно необыкновенно, гениально. Я играл роль Кастальского. В один из спектаклей мы стояли с ним за кулисами на выходе. Со сцены доносились до нас возгласы и шепот, полные подчеркнутых чувств и актерского мастерства. «Хорошо, все-таки, что мы с тобой не эмоциональные актеры», — сказал мне Певцов. Это самая большая похвала, которую я от него слышал. ‹…›

Осенью 1927 года после большого периода неудач, безработицы, полной неустроенности я сошел с поезда и вышел на площадь Восстания в Ленинграде. Справа у церкви — памятник Александру III Трубецкого, а прямо передо мной — Невский проспект с Адмиралтейской иглой вдали. Пасмурно, красиво, необыкновенно, волшебно... Цокают по деревянной, торцовой мостовой лошадиные подковы. Я еду на извозчике через весь Невский, через Дворцовый мост, мимо Фондовой биржи на Первую линию Васильевского острова к моему милому товарищу — бедному, несчастному и изумительному художнику Пете Осолодкову. Остановлюсь у него. Он об этом не знает. А служить буду в Ленинградском театре Сатиры у знаменитого Давыда Гутмана^[1]. Ему меня рекомендовали мои старые знакомые Вася Аристов и Миша Гаркави^[2].

Моя судьба переломилась. Провалив с треском свою первую роль в каком-то дурацком обозрении, я сыграл второй свой спектакль «Насчет любви» как надо. Талантливейший человек, превосходный режиссер, интереснейшая личность, Давыд Гутман буквально влюбился в меня как актера, и в Театре Сатиры я играл все. Все главные роли в скетчах, обозрениях, комедиях. Я знаю, что ленинградские актеры, такие, как Горин-Горяинов и Воронов, а также Н. В. Петров^[3] и «сам» старик Кугель^[4] ходили в Сатиру «на Бабочкина». К концу сезона меня уже знал Ленинград. Меня приглашали чуть не во все театры и в кинокартины.

Я снялся в «Мятеже» у Тимошенко^[5], потом на пять месяцев уехал в Харбин, где моими партнерами были такие замечательные актеры, как Н. А. Белёвцева^[6], игрой которой я восхищался еще в спектаклях И. Н. Певцова «Тот, кто получает пощечины» и «Павел I» и дружба с которой — настоящая творческая артистическая дружба — связала меня до конца ее яркой жизни в Малом театре в Москве, и мой первый преподаватель грима в студии «Молодые мастера» Петр Иванович Леонтьев^[7]. Потом он стал моим другом в Большом драматическом театре и в Малом театре до самой его смерти. По возрасту он годился мне в отцы, но мы были друзьями в самом высоком смысле этого слова. Когда я вернулся из Харбина в Ленинград в 1929 году, впервые в своей жизни я был «шикарно» одет — у меня было несколько костюмов и пальто для всех сезонов, у меня была шляпа «барселона» и брюки-гольф.

В гастрольной поездке Театра Сатиры, куда я снова поступил, мы имели успех даже до некоторой степени неприличный. В Ростове-на-Дону одновременно с нами в громадном здании бывшего Машонкинского театра гастролировал в лучшем основном составе московский Малый театр. Дела у них были плохие. Пусто было в зале и у касс. Около же Летнего театра, где мы играли «Республику на колесах» и «Шулера» Шкваркина, была толпа желающих пробиться в театр через наряд конной милиции.

Следующий сезон был у меня блестящим — уже по самому большому счету. В Ленинградском Народном доме вновь организовался новый театр. Его программа была увлекательна своей новизной. Началось время исканий в кавычках и без кавычек. Моими новыми товарищами стали: О. В. Азанчевский, М. Ф. Астангов, Э. П. Гарин, С. З. Магарилл, Е. Г. Альтус, Ю. С. Лавров.

Там я сыграл Победоносикова в «Бане» В. В. Маяковского. Первый раз «Баня» шла именно там, а не в Театре Мейерхольда. Именно благодаря этому я познакомился с Маяковским и помню его хорошо. Первое впечатление о нем, полученное от выступлений его на диспутах и митингах еще в Москве, оказалось ошибочным: он был человеком в высшей степени корректным, по-особому простым, неподчеркнуто вежливым и несколько грустным. Несколько месяцев спустя его не стало.

Совершенно выдающимся событием в театральной жизни всего советского театра я считаю спектакль Ленинградского народного дома «Первая конная» по пьесе Всеволода Вишневского, поставленной у нас Диким. Это был необычайный, совершенно великолепный спектакль, буквально определивший новый этап в развитии советского театра. ‹…›

«Первая конная» нравилась, и народ на нее валом валил, а лишние билеты спрашивали за квартал от театра. Дикий как режиссер завоевал тогда труппу — и меня — окончательно. Я играл Ивана Сысоева — свою первую масштабную советскую роль.

Здесь есть что вспомнить. Успех «Первой конной» был причиной того, что интересный, серьезный, талантливый театр был... закрыт, просуществовав всего один сезон. Пути театрального начальства неисповедимы, необъяснимы и, очевидно, диктуются такими мудрыми соображениями, что и сейчас, пробыв на сцене уже больше пятидесяти лет, я не пытаюсь понять их и разгадать. Я отношусь к этому как к землетрясениям и другим стихийным бедствиям. В моей жизни я несколько раз становился их жертвой.

Горькое разочарование, связанное с закрытием Народного дома, компенсировалось тем, что в 1931 году Николай Васильевич Петров пригласил меня в труппу Академического театра драмы.

Первой моей ролью в Александринке был Чацкий в «Горе от ума». Премьера спектакля состоялась в день 100-летнего юбилея Александрийского театра.

Виктор Хохряков^[8] сказал Н. С. Рашевской^[9]-Софье: «К вам Александр Андреич Чацкий», — и я вбежал на сцену и увидел оттуда в первый раз переполненный зал Александрийского театра. На какое-то мгновенье я остановился, выбился из роли. Только тот, кто играл в Александринке, может меня понять. Ничего более красивого нет на свете. Я остановился, дыхание у меня перехватило, и я поймал себя на совершенно отчетливой мысли: «Теперь можно было бы даже и умереть. Ничего лучшего уже со мной не будет, не может быть». Мне было 28 лет. Моими партнерами были: Корчагина-Александровская, Горин-Горяинов, Певцов, Рашевская, Мичурина-Самойлова... Я играл с ними Чацкого.
Считается, что я играл эту роль плохо, но это неверно. Я играл Чацкого в Александринке, может быть, еще недостаточно хорошо, но я тогда решительно отошел от штампа, от банального решения, от ложной театральщины. Может быть, мое исполнение было далеким от совершенства. Были люди, считавшие это просто провалом. Но я твердо знаю, что были спектакли, которые захватывали зрительный зал целиком. Он соглашался с таким Чацким и успевал преодолеть предубеждение и полюбить моего Чацкого. Последний монолог вызывал бурю аплодисментов, как, впрочем, и у всех других исполнителей этой роли. ‹…›

‹…› «Скучную историю» Чехова ‹…› я считаю, пожалуй, лучшей своей работой за всю долгую мою жизнь. Режиссером ее был П. Р. Резников^[10]. Я не возражал бы против того, чтобы поработать с ним еще. И думаю, что с ним мне удастся сделать одну вещь^[11].

А вообще я предпочитаю как актер работать с режиссером Бабочкиным, хотя мне как актеру он обыкновенно уделяет очень мало времени, отдавая его все моим партнерам.

Если вернуться к Александринке, то, повторяю, что это было счастливое время — начало моей артистической зрелости. Я сыграл там Хлестакова, царевича Алексея в пьесе А. Толстого (мои хорошие отношения с этим очаровательным человеком начались именно тогда) и, наконец, Самозванца в «Борисе Годунове».

Моя совершенно чудесная работа в Александринке тем не менее меня не удовлетворяла. Я понимал, что, несмотря на все внешнее благополучие моего собственного пребывания там, не такой театр, не это искусство, не эти требования влекли меня. Я начал бояться своего благополучия! Меня влекли мечты невероятные и, может быть, несбыточные. Теперь-то я знаю, что несбыточные... Во мне уже вырабатывалась та ненависть к театральным штампам и общим местам, которые я продолжаю ненавидеть всю жизнь, и теперь — больше чем когда бы то ни было.

Бабочкин Б. Из автобиографии / Борис Бабочкин. Воспоминания. Дневники. Письма // М.: Материк, 1996.