[О фильме «В городе С.»]

«Ионыч» — один из самых общественных в своем социально-нравственном значении рассказов Чехова. Он написан неумолимо и жестоко, без какой бы то ни было недосказанности, которую так любят оттенять в чеховском творчестве некоторые читатели и критики. Если сравнивать его с «Дамой с собачкой», то это вообще весьма сходные и вместе с тем непохожие рассказы. Мне хотелось сделать фильм, в котором так же определенно, как и в рассказе, прозвучит авторская тенденция (да, да, тенденция!), ибо Чехов не объективист-писатель, а великий и беспощадный исследователь жизни, не скрывающий своих симпатий и антипатий, своих радостей и своей печали, защитник красоты и обличитель душевного уродства. Именно поэтому, после «Дамы с собачкой», я выбрал «Ионыча». ‹…›

В последнем моем фильме я пытался донести содержание двадцатистраничного рассказа Чехова не путем «раскадровки» прозы, а избрал для этого иные средства. Чехов хотел, чтобы пьесу его играли просто, совсем просто. Я стараюсь искать эту простоту. Но в простоте этой и заложена главная сложность. Просто — не значит бедно. Поэтому часто короткая строчка рассказа не становилась столь же короткой монтажной фразой. Одним словом, я стремился к тому, чтобы у меня получилось идентичное рассказу произведение. Шумная, гостеприимная семья Туркиных ничтожна и бездарна в своей неподвижности, повторяемости острот и мыслей, повторяемости, из которой рождается пошлость. Я искал образы этой мертвящей повторяемости. Для меня доктор Старцев — фигура драматическая, и суть этой трагичности в понимании причин своей моральной деградации. Я ощущал в рассказе широкий социальный фон — Россию безвременья. И я хотел показать эту Россию в фильме, Россию, отображенную, как в капле воды, в жизни города «С». Словом, в этот раз еще более, чем в «Даме с собачкой», я ощутил, что для того, чтобы рассказать или пересказать двадцатистраничный рассказ, мне едва ли хватит самого большого метража, отпущенного для полнометражного фильма. ‹…›

Фильм «В городе «С» не является экранизаций рассказа. В нем действует и сам Чехов. Это для меня один из важнейших компонентов фильма. Здесь все дело в существе понятия «чеховских интонаций». После смерти Пржевальского Чехов написал о нем статью в газету. В этой статье, оценивая гражданский подвиг великого путешественника, он с тоской говорит о том, как важен для молодежи положительный пример подвижничества.

Чехов искал в жизни людей, достойных подражания, несущих положительный идеал. И не его вина, если действительность была бедна ими, выдумывать же героев было для Чехова равносильно предательству. Описывая людей, подобных Ионычу, он тосковал о героях другого толка и эта его печаль сквозит в интонации многих рассказов. Перенести ее на экран (непосредственно) — дело невозможное. Но Чехов сам был великим гражданином. Он понимал, что его подвижнический литературный труд поможет переделать жизнь.

Хейфиц И. «В городе С.» // Советский фильм. 1966. 24 декабря.

[О фильме «Подсудимый»]

Что же касается новой постановки «Суд да дело», то снимается она по повести Бориса Васильева, писателя, творчество которого мне давно интересно, но намерение обратиться к нему как-то все время откладывалось, поскольку не было конкретного предложения для совместной работы. Оно появилось, когда один из редакторов рассказал мне о новой повести писателя, только что опубликованной в журнале «Человек и закон». Прочитав ее, я понял, что она по настоящему счету говорит о воспитании духовности, о человеческой душе, то есть о том, ради чего мы не жалеем слов, но не часто обременяем себя конкретными делами.

Тренируя мускулы, воспитывая тело, не жалея трат на заботу о физическом здоровье людей, мы как-то лишь между делом вспоминаем о воспитании души. Как будто все связанное с телом — для человека наиглавнейшее, а духовное придет само собой, без каких-либо наших усилий. А в итоге пренебрежение к этой стороне жизни ведет к тяжелейшим последствиям, выливается в уродливых поступках и проявлениях, в изломанных судьбах. В общем в повести было то, что по-человечески и прежде волновало меня, хотя и не оформилось в виде какого-то конкретного замысла.

Я вовсе не сторонник того, чтобы кино обращалось непременно к обстоятельствам экстремальным: Чехов, вечным учеником которого себя считаю, прекрасно показал, как без такого рода обстоятельств можно обходиться, и при этом выразил свое время с такой силой и глубиной, что мы до сих пор не устаем этим восхищаться.

Но все равно в любой вещи должно быть внутреннее напряжение, острота разговора по главному существу — без отлаживания, скругления углов, без «заполуваливания» (есть такое ходовое словечко у столяров). Проза Бориса Васильева как раз и настраивает на такой разговор, без «заполуваленных» краев. Снимая фильм, мы старались быть как можно точнее в бытовых приметах времени, в воссоздании том обстановки, которая окружает героев. Однако, при всем нашем внимании к быту, картина эта не бытовая, ведь построено она на событии исключительном — пожилой, прошедший войну человек, честный, добрый, убил молодого парня. Естественно, сам факт убийства мы осуждаем, но важно не просто осудить, а разобраться в том, что же побудило нашего героя прибегнуть к такому крайнему средству, а главное — проследить его путь к раскаянию в содеянном.

Поэтому, хотя действие происходит на реальной земле, среди реальных людей, мы стремились все же к интонации несколько приподнятой, не к быту, а к бытию — и в игре актеров, и в выборе натуры, и в решении интерьеров.

Хейфиц И. «Суд да дело». Предисловие к фильму [Интервью Александра Липкова] // Кино (Рига). 1985. № 10.