Как избавиться от мертвящей ложной декоративности? От пошлости «гладкой» драматургии, от сглаженной гримом живой кожи на рабочих лицах? От безликости «древтреста» в квартирах? От требований «красивых» актерских лиц, будто бы отражающих в искусстве красоту народа. Это не красота народа, а парикмахерская красивость! Красота народа в натруженных руках, в суровости и обычности лиц, носящих на себе следы труда.
Придется устроить «революцию» в гримерной, истребить «земляничное мыло» общего тона. Либо снимать людей без грима вообще.
«Без позы» — второй важный мотив. Все эти люди чужды позы, в подвижничестве своем — тоже. Это давно понял Толстой про русских людей. В «Набеге» есть строчки: «Но между их (французов) храбростью и храбростью капитана есть та разница, что, если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая черта русской храбрости...» Вот в чем важнейший обертон всего фильма. Характерно: чем легковеснее персонаж, чем искусственнее ситуация, тем больше этих самых красивых слов. Завклубом Вениамин Семенович весь соткан из «красоты слога». Надо ему больше дешевой, нахватанной «эрудиции». Это неотразимо действует на недалеких, экспансивных девушек типа Кати Травниковой.
Семья — это обязательно и прошлое. Семья — это «процесс», — воспоминания, традиции, реликвии. Это и старые часы, и кроватки, на которых выросли дети и теперь не помещаются на них, и старые любимые кресла, и семейные слова и термины, и «корабельные этапы». Обычно в семьях говорят: «когда еще Боря был маленьким», или «когда еще Маша ходила в детский садик». А здесь «когда закладывали «Петропавловск» или «когда спускали на воду «Витязя»...
Шел я как-то по берегу реки. Вдруг гудок, низкий бас, хрипло орет на всю округу. Я оглянулся и вижу стоит буксир, черный, с широкой мощной кормой. На корме надпись — «Полина Осипенко». Кричит басом. Смешно стало, и вместе с тем показалось мне в этом что-то величественное. Легендарной Полины давно нет в живых, а этот стальной буксир будет еще долгие десятилетия плавать по морям и гудеть вот так.
А что, если один из кораблей назвать в память трудовой жизни старика Матвея — «Матвей Журбин». И в конце фильма корабль сходит со стапелей и отправляется в плавание. А старик смотрит и плачет. Это посильней всяких слов!
Ритуальность. В этой семье любят ритуалы, выработанные годами. Ритуально собираются к обеду, гуляют по выходным, ритуально стреляют из ружья («салют наций») в час рождения детей, внуков и правнуков. Ритуально идут всей семьей, во главе с матерью, на праздник спуска на воду очередного корабля.
Течение жизни — образ реки. Течет мимо их домика широкая река, в солнечный день яркая, с бликами, в дождь — серая, зимой — белая и тихая, осенью — бурная. Так и жизнь Журбиных.
Наблюдал я на партсобрании. Входит очень серьезный парень (его принимают в партию), садится. Читают его анкету. Он внимательно слушает. «Пол? Мужской» — это его почему-то смущает, и он застенчиво улыбается. В самом деле, ясно же, что он мужчина. Зачем же задавать вопрос и отвечать, если он и так Петров Василий.
Использовать для сцены Алеши в завкоме. Что-то подобное про него говорят, а он смущается.
Девушки стояли в вестибюле в обнимку с паровым отоплением и разговаривали. Использовать для зимней сцены Алеши и Кати.
Атмосфера завода и реки чувствуется во всем в домашних сценах. Почти всегда — отдаленный шум клепки, как пулемет. Свистки катеров и буксиров. В окнах видна река, чайки летают. У Журбиных своя лодка, привязана тут же у дома. ‹…›
Пригодятся детали:
Вчера шел к Финляндскому вокзалу. Огромный забор весь закрыт объявлениями — «требуется», «требуются», «требуются в отъезд» и т. д.
Мы к этому привыкли, а ведь, по-существу, здорово это — «безработица навыворот». И можно использовать как фон для прохода Алеши Журбина или Зины, например.
Катя после рождения сына бросила курить и теперь сосет леденцы.
Дед Матвей приходит к директору «вступать в должность»... с подушкой и одеялом.
На праздник спуска корабля старухи шли, ругаясь с охраной, с гордостью рабочих матерей занимали самые почетные места.
Дед Матвей заснул на директорском диване во время ночного дежурства. Кончилась рабочая жизнь. А музыка, как сон, витает над ним: музыка революции, музыка боев, музыка силы и лихости.
В кабинете — макет старого парусника. Дед Матвей ходит по кабинету ночью, а на первом плане все «плывет» этот парусник. И дед уже стар и «вышел из моды», как и парусник!
Стихия «заставских песен». Они почти забыты, и их хорошо бы воскресить. Ведь «крутится-вертится шар голубой» — полумещанская, полузаставская песня.
«Налет» жизни во всем: в атмосфере, в фактурах павильонов, в костюмах. Костюм в последнее время у нас перестал играть роль, а ведь он — костюм — больше говорит о человеке, чем слова.
Вспоминаю у Чехова: надо сказать — пришла женщина в рыжей тальме. Эта рыжая тальма — все говорит о женщине, лучше описаний. То же и зеленый пояс у Наташи в «Трех сестрах». А у нас где этот сверхвыразительный «зеленый пояс»?
Хорошо бы художникам по костюму позаниматься Толстым. Вот несколько случайно найденных примеров того, что есть выразительность деталей в костюме. Костюм у нас часто только характеристика профессии. А с характером как же?
«...Худую, жилистую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф, скрывающийся под полушубком. Полушубок был затертый, короткий, с нашитой собакой на воротнике и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пепельного цвета, и сапоги с короткими нечернеными солдатскими голенищами» (Гуськов в «Разжалованном»).
А что носит дома Матвей Журбин? И так же подробно, а главное, со смыслом отобранное, нужно выразить в эскизе.
Вот еще: «...Посмотрите лучше на этого десятилетнего мальчишку, который в старом, должно быть, отцовском картузе, в башмаках на босу ногу и нанковых штанишках, поддерживаемых одною помочью, с самого начала перемирия вышел за вал...» («Севастопольские рассказы»).
Хейфиц И. «Большая семья» («Журбины»). Из дневника режиссера / О кино. М.-Л.: Искусство, 1966.