Если бы я не знал лично Иосифа Ефимовича Хейфица, я бы мог подумать, что ему и восемьдесят лет и девяносто, настолько имя его неотторжимо от всей истории советского кино, настолько оно привычно для меня всю мою сознательную жизнь. Но, зная Иосифа Хейфица, я внутренне не согласен ни с его семидесятилетнем, ни даже с шестидесятилетием. В нем нет ничего ни от классика, ни от мэтра.
С Иосифом Ефимовичем Хейфицем меня познакомил Юрий Павлович Герман...
Я написал эту фразу и заметил, что она похожа на свидетельское показание. Почему? Может быть, потому, что я вспомнил про «Дело Румянцева». В то время они работали над этой картиной. У них было веселое, завидное, устойчивое содружество. Они сделали несколько фильмов и несколько не сделали. Несделанные были тоже интересны, и они о них жалели, но как-то небрежно, от щедрости и нетерпения. Похоже было, что процесс придумывания, сочинения и есть для них самое интересное и важное. Это было удивительно счастливое сочетание талантов. Я видел их как-то больше через Юрия Павловича Германа. Но знал я Хейфица всегда. Потому что с его именем было связано то кино, с которым росло мое поколение, — «Горячие денечки», «Депутат Балтики», «Член правительства», «Его зовут Сухэ-Батор»... Фильмы эти живут и работают сегодня, хочу надеяться, что их ждет еще долгая жизнь.
Когда-то я считал, что кино, не в пример книгам, быстро стареет. В том-то и дело, что кино тоже остается. Оно живет в нас, с нами. Названия фильмов, поставленных Хейфицем, будь то «Дело Румянцева» или «Большая семья», отзываются во мне не просто знакомыми заголовками афиш. Какие-то чувства вдруг оживают внутри. Я говорю «какие-то» потому, что не разобрать, какие, потому что все это давно переработано, осмыслено, прочувствовано, вошло в плоть характера, стало смехом, печалью, пониманием жизни.
Вдруг перед глазами возникает осенний желтый лист, влепленный ветром в лобовое стекло машины... Ромашки, которые объезжает машина... Одна за другой вспыхивают перед глазами сочные, оказывается, навсегда врезанные детали.
У настоящего поэта всегда есть строчки, которые запоминаются, которые приятно повторять, которые входят в обращение.
Примерно то же происходит с кинокартинами. У Хейфица таких кадров-деталей множество. Когда-то мне казалось, что это счастливые находки, случайность. Позже я понял, что это стиль режиссера, особенность его таланта, его умение видеть мир. Вернее сказать, не умение, а способ. Чеховская способность рассказывать о самом сложном через деталь, заменять описание емким жестом, предметом... Не случайно Иосиф Хейфиц так любит Чехова, возвращается к нему, экранизирует его, может, самые лучшие повести.
И в последней работе его — фильме «Единственная» с той же замечательной силой, а может, даже с еще большей, работает, действует деталь. Поэтика этого волнующего повествования о неподвластных разуму и логике глубинах любви вся пронизана деталями — цветовыми, звуковыми, зрительными. Это особое, редчайшее искусство строить фильм из таких деталей. Цельность характеров, замысла при этом не теряется, не дробится, а крепнет.
В фильмах Хейфица меня всегда привлекала их демократичность в самом высоком смысле.
Это всегда то, что волнует всех, то, что понятно всем, что входит в понятие народного характера. Он умеет говорить ясно о сложном. Это трудно. Так трудно, что чаще предпочитают говорить сложно об очевидном. Мне нравится, что Хейфиц безразличен к модным новациям, он не ломает старых форм, не взрывает, не крушит их, не ослепляет нас открытиями экранной техники, он ищет не вширь, а вглубь. Все пристальнее он вглядывается в человеческую душу, где так причудливо сочетаются любовь и ненависть, любовь и измена, сила и слабость. Пристальность остается довольно редким ныне качеством художников, но, думается мне, потребность в таком пристальном исследовании души все нарастает. Впрочем, в отношении открытий я не прав — почти в каждом фильме у Хейфица происходит открытие нового актера: Алексей Баталов, Ия Саввина, Ада Роговцева.
Однажды в Репино, зимой, я наблюдал, как работали вместе, над сценарием «Единственной», Иосиф Ефимович с Павлом Филипповичем Нилиным. И снова я любовался, с каким азартом и весельем это происходило. Я понял, что это не только жизнерадостность натуры Хейфица, что у него это идет еще и от любви к литературе. Иосиф Хейфиц понимает, чувствует хорошую литературу. Так сразу и безошибочно определил он нравственную значительность превосходного рассказа П. Нилина «Дурь», на основе которого и сделана картина «Единственная». Хорошая литературная основа придает устойчивость фильму все равно что свинец, который заливают в киль яхты. Это уважение к литературе, к первоисточнику, очевидно, помогает И. Хейфицу говорить со зрителем серьезно, не облегчая себе задачи никакими эффектными приемами, не уклоняясь, в обход правды, в многозначительные недомолвки.
Он обладает честностью настоящего художника, которому не нужны льготы, он выбирает себе, может, самый нелегкий путь. Если надо рассказать о страсти, он это делает без постельных сцен, если ему надо сказать о труде, он делает это не за счет машин и техники, если ему надо сказать о гражданственности, он умеет это сделать на экране без слов.
Гранин Д. Ясно о сложном // Искусство кино. 1975. № 12.