Владимир Светозаров:

Папа совсем не занимался воспитанием меня и брата. Он весь был поглощен любимым делом. Но иногда хлопал в ладоши и говорил: «Так, идите сюда, дураки». — «Пап, а почему дураки?» — спрашивали мы. «Мама мне сказала, что по поводу Дмитрия ее вызывали в школу. Ну-ка, Димочка, покажи мне свой матрикул». Мы были в ужасе: какой матрикул?! А он так, на старинный манер, называл школьный дневник. Хотя отец даже не знал, кто в каком классе учился. Родители воспитывали нас своим примером. Никогда не видел их злыми, пьяными, ссорящимися. Они не говорили: «В этой стране невозможно жить». ‹…›

Он никогда не считал себя «избранным». Папа был скромным человеком. Никакой богемности. Мы жили очень бедно. Было такое слово «малокартинье», когда в Советском Союзе снималось по пять фильмов в год. И отец долгое время сидел без работы. Делал какие-то документальные ленты, о Советской Мордовии, например. Я понял, что папа что-то из себя представляет, когда учился во втором классе. На Большом проспекте Петроградской стороны был кинотеатр «Молния», сейчас, он почему-то называется «Мираж». В кассу тянулась очередь метров эдак в восемьсот, и висела афиша фильма «Дело Румянцева». Режиссером был мой отец. Тогда и осознал: папа делает что-то значительное. А все девочки в школе тут же стали в меня влюбляться.

Светозаров В. Нынешнее искусство не встретилось со страной // Культура. 2013. 22-28 марта.

Дмитрий Светозаров: Когда отцу присудили «Нику», он попросил меня съездить за ней в Москву. На церемонии, услышав фамилию Хейфиц, одна столичная актриса, сидевшая за мной, воскликнула: «Господи, разве он еще жив?» Мне было страшно это услышать, но ее слова были по-детски искренни. Отец пережил свою эпоху во всех смыслах — творческом, дружеском, житейском. И это свое могиканство он нес стоически, но, как ясно из записи в комаровской тетради, все же — внутренне трагически. Правда, никто из домашних об этом не догадывался, потому что он ни с кем не хотел делить эту горькую ношу ‹…›. При его жизни между нами существовала дистанция. Но, анализируя себя нынешнего, я с удивлением открываю наличие очень глубоких, тонких духовных связей с отцом. ‹…›

Не будь он моим отцом, я бы сказал о нем — святой. Уж во всяком случае — абсолютный бессребреник. Много лет занимая высокий пост, он раздавал свою зарплату, потому что считал невозможным получать ее за общественную работу.

Олег Сердобольский: Каким из отцовских подарков вы особенно дорожите?

Д. С.: Поваренной книгой... У меня есть хобби — обожаю готовить. И отец, заходя во время прогулок в магазины, купил мне такой подарок. Это было в 1993 году, когда он по существу оказался нищим, лишившись сбережений. Недавно я открыл книгу как раз на его пожелании: «Ешь и помни». Это очень по-отцовски. ‹…›

Вот в этом ящике есть папка, на которой написано: «Очень архивное». Он отдельно собрал свои статьи, выступления, в которых, подчиняясь конъюнктуре эпохи, цитировал Сталина. Он мог бы уничтожить эти бумаги, но все же оставил их, написав на папке: «Мне этого стыдно». Для меня это — мужественный поступок. Отец во всем не любил ретуши.

О. С.: Есть ли в архиве папки, посвященные отдельным фильмам?

Д. С.: Конечно. Вот, к примеру, «Дама с собачкой». Три папки. Бергман говорил об этом фильме: «Очень редко встречаешь нечто столь совершенное». В британском кинословаре «Даме» посвящена отдельная статья, как первому фильму, который после идеологизированной советской кинопродукции заставил оттаять западного зрителя. Но у нас этой картине дали 2-ю категорию, что предопределяло ей экранную судьбу второсортного произведения. В «Крокодиле» даже вышел фельетон «Бронебойная дама с собачкой». Но тут же отец сохранил письмо каких-то провинциальных библиотекарей, пытавшихся заступиться за режиссера Икс (так он назывался в фельетоне). Конечно, 2-я категория доставила отцу много переживаний. Он был человеком ранимым, но умевшим не показывать это. За всю жизнь я всего раза три видел его с увлажненными глазами.

О. С.: Знаете ли вы о его неосуществленных замыслах?

Д. С.: Их было много... Не удалось ему экранизировать «Интересных мужчин» Лескова, «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича, «Тевье-молочника» с Юрием Толубеевым в главной роли. Отец мечтал поставить «Закат» Бабеля, соединив это произведение с «Одесскими рассказами». В начале 70-х он обратился с заявкой в Госкино. Той весной мы были с ним в Москве. Выходим из Дома кино, вдруг у тротуара тормозит «Мерседес» цвета хаки. Из машины выходит Высоцкий. Не смотря на разницу в возрасте и темпераменте они после фильма «Плохой хороший человек» с нежностью и уважением относились друг к другу, и этой нечаянной встрече оба обрадовались. Отец сказал, что привез заявку по Бабелю и хочет предложить Высоцкому роль Бени Крика. И я вижу такую сцену: Владимир Семенович опускается в мартовскую грязь на колени перед отцом... Заявку отклонили якобы из-за протеста Одесского обкома партии, считавшего, что такой фильм будет романтизировать жизнь бандитов.

О. С.: Круг друзей Иосифа Ефимовича: памятен ли он вам?

Д. С.: Другом он называл только Юрия Германа. Мы жили вместе на литфондовской даче в Александровке. Шла работа над сценарием «Дела Румянцева». В то время оба они здорово курили, особенно дядя Юра. У него в кабинете висела клетка с желтой канарейкой. Однажды птичка сдохла, потому что такую концентрацию дыма мог выдержать только Герман. Эти люди называли друг друга на «вы», переписывались, чудесно подшучивали друг над другом. У Германов жила домработница Надя, которая благоухала сковородными жирами и обожала целоваться взасос. Дядя Юра знал, что отец брезглив. И ему доставляло удовольствие, дождавшись, когда его друг расслабится, сказать при расставании: «Надюша, ты, по-моему, еще не попрощалась с Хейфицами». Женщина гренадерского роста, Надя выскакивала из кухни, обхватывала отца и начинала с ним прощаться. Ему требовалось большое мужество, чтобы все это выдержать... Кончина Германа была для отца одной из первых невосполнимых потерь.

О. С.: У Иосифа Ефимовича были стойкие литературные привязанности. Кто из его соавторов особенно запомнился вам в вашем доме?

Д. С.: Помню Павла Нилина. Они хорошо понимали друг друга, хотя Павел Филиппович был далек от кинематографа. Как-то во время съемок «Единственной» он заглянул в павильон на эпизод «Спальня героини». Непривычный к жаре от сотен приборов, писатель почувствовал себя нехорошо. Но, отказавшись от «скорой помощи», он простодушно сказал: «Ничего, ничего, вы работайте, а я здесь полежу». Ситуация аховая: актеры приехали на день, чтобы сняться в центральной сцене, а на кровати вместо Лены Прокловой лежит автор сценария... Папа терпеливо ждал, пока Нилину не полегчало. И в оставшееся время все пришлось снимать в лихорадочном темпе. А писатель Григорий Бакланов, которого отец называл «дед Гришака», внес в наш распорядок армейскую дисциплину. Во время работы над сценарием «Салют, Мария» он жил у нас в Комарове. Быт его был суров. Он прибивал гвоздем к сосне армейский ремень, правил опасную бритву и брился ею, как в окопе...

О. С.: Как реагировал Иосиф Ефимович на предложения западных продюсеров?

Д. С.: Всем отказывал. Был абсолютно равнодушен к меркантильной стороне дела. Правда, его заинтересовал проект Энио де Кончини, писавшего еще для де Сика. Он предложил экранизировать «Вешние воды» Тургенева. Дело дошло до визита сценариста. Помню, как отцу перевели, что в одном эпизоде героиня «будет голенькой». Вы бы видели его лицо... Он категорически отказался от этой работы, потому что понял, что ему грозит диктат чуждых ему вкусов. ‹…›

Он не употреблял применительно к себе слово «творчество», но обожал слово «профессия». Кино было для него не таинством, не шаманством, а скорее неким механизмом, устройство которого он знал досконально. В последние годы он остро переживал падение профессионализма в кино и не раз вспоминал ироническую фразу Юрия Германа о киноподельщиках: «Их девиз — не боги горшки обжигают». Вот эти «не боги», с точки зрения отца, и оказались разрушителями профессионализма в нашем кинематографе, которому он служил с основания «Ленфильма».

Светозров Д. В номинации «Честь и достоинство» [Интервью Олега Сердобольского] // Санкт-Петербургские ведомости. 1997. 16 июля.

Многие, узнав, что я родился в семье режиссёра Хейфица, наивно думают: «Ну, конечно, шикарная квартира в центре города, книжные шкафы красного дерева, полные редких книг, на стенах подлинники Айвазовского, Левитана — в такой обстановке нетрудно вырасти культурным человеком»«. Ничего подобного! Те, кто знает историю отечественного кино, в курсе, что 50-е годы были годами пресловутого «малокартинья» — в СССР снималось 3–5 фильмов. Мы жили очень скромно, если не сказать бедно. И не в центре города, а на углу Ординарной (сейчас, улица Вишневского) и проспекта Щорса (сейчас Малый проспект Петроградской стороны). На последнем, шестом, этаже, без лифта. С детства помню — всё время протекал потолок и в этом месте родители подставляли детскую цинковую ванночку. Купали меня в этой же ванночке. Воду грели в дровяной колонке. На кухне была дровяная плита. Дрова — в сарае в огромном дворе, поросшем лопухами, кустами сирени. Родители спали (отчётливо помню) на обычном матрасе, который стоял на четырёх кирпичах. Вместо шкафов из красного дерева были полки, которые папа сколотил сам из фанеры и покрасил марганцовкой — якобы под красное дерево. Но я (честное слово!) никогда не помню, чтобы родители жаловались на жизнь, ссорились, были мрачными, злыми.

Папа придумывал самые невероятные игры, занятия для меня. Например, игра «Определение силы дождя». На палку от швабры прикреплялся лист картона. Когда начинался дождь, папа, естественно с краснощёким Вовочкой, открывал форточку и выставлял это сооружение за окно. Я должен был считать до трёх. После счёта «три» палку с картонкой возвращали в комнату. Тут начиналось самое главное — я должен был сосчитать количество капель дождя, упавших за эти три секунды на картонку. Существовала таблица 15 капель — слабый дождь, 30–35 капель — средний, больше — ливень. Я обожал эту затею и ждал в отличие от других детей не солнца, а дождя.

Отец издавал стенную газету — в ней отражались события, произошедшие в нашей квартире за месяц. Когда мне купили первый велосипед, в стенгазете появились стихи на эту тему. Помню их с детства:

Купили мне родители большой велосипед,
Хотите — не хотите ли, а лучше в мире нет.
Теперь люблю я утречком по улицам гонять.
А мой товарищ рядышком бежит,
чтобы догнать...

Автор, как вы догадались, — будущий лауреат двух Сталинских премий, народный артист СССР Иосиф Хейфиц.

В то далёкое-близкое время не было такого социального неравенства, как ныне. Не было железных дверей «с глазками», охранников в каждом магазине, видеокамер, магнитных рамок. В доме все знали друг друга, а двери в коммуналках вообще часто не закрывались. С нами на одной лестничной площадке, в соседней квартире жила дворничиха тётя Клава и семья водопроводчика дяди Саши Воронова. Дядя Саша часто заходил к нам и просил: «Иосиф, дай трёху — с получки верну». Папа всегда выручал Сашку, а тот всегда честно отдавал. А ещё помню — умерла дворничиха Клава Закирова. Папа дал денег, которых, как я представлял, у нас было совсем мало, на похороны Клавы.

Но.. кончилось «малокартинье». Режиссёр Иосиф Хейфиц снял «Большую семью», «Дело Румянцева» с Алексеем Баталовым. К нему пришла всенародная известность. Я отчетливо помню, как я шёл в школу № 79, которая находилась на углу Большого проспекта Петроградской стороны и улицы Олега Кошевого (сейчас Введенская), и видел, как с утра стояла огромная очередь в кинотеатр «Молния» (сейчас — "Мираж).

Светозаров В. Папа // Хэсэд Шалом. 2016. # 55 (84). Май.