В городе не было мужской гимназии, и мне пришлось держать экзамен в реальное училище, в «реалку», как ее все называли. Я успешно выдержал вступительный экзамен во второй класс и, несмотря на жесткую «процентную норму», был принят на единственное свободное место. Отец стал работать в фармацевтической лаборатории, а мать в библиотеке, и, едва сводя концы с концами, мы всей семьей дружно жили на Киевской улице. Придя в первый раз на занятия, я был поражен обстановкой, в которой мне предстояло учиться. Длинный коридор с натертым до блеска полом, никелированные баки с питьевой водой, огромные застекленные матовым стеклом двери, просторные классы с широкими партами на железных опорах.
При встрече с учителями, носившими длинные форменные сюртуки, надо было останавливаться и, шаркнув ножкой, приветствовать их. Уроки начинались с молитвы в актовом зале.
Мне сшили из солдатского сукна шинель с желто-зелеными петлицами и купили фуражку, тоже зеленую, с желтым кантом. Форма мне нравилась, хотя гимназистки из женской гимназии, находившейся рядом, называли нас «яичницей с луком».
Профиль училища, как я теперь понимаю, был не по мне. Я любил литературу, начал, наконец, много читать, сочинял разные истории и записывал их в тетрадки. А в училище сильно нажимали на математику, физику и химию, черчение. Я изнывал от тоски на уроках, но контрольные писал на четверки и пятерки. Перейдя с наградой в третий класс, я, как и все, попал в круговорот пылавшей гражданской войны. Весь седьмой класс (последний) целиком записался в добровольцы к белым. Уроки наши шли, как говорится, без руля и без ветрил. Перед началом классный наставник объявлял: «Все оружие сдайте сейчас же!» С недовольными физиономиями мы выкладывали на учительский стол кто патрон, кто макаронину артиллерийского пороха, кто неизвестно где найденный немецкий плоский штык.
При приближении очередной банды классы распускали, и мы, счастливые, бежали по домам, ожидая, кто же появится на опустевших улицах: петлюровцы с «оселедцами», свисающими с папах, махновцы с черно-красными повязками или разношерстные, кто в чем, бандиты Тютюнника с обрезами — за поясом. ‹…›
Моя бабушка, при своем маленьком росте, ничего и никого не боялась и была расстроена только тем, что ее любимую кастрюлю сильно погнули во время ночного набата. У наших соседей была шестнадцатилетняя дочь. Для нее в поленнице дров сделали тайник, и в минуты опасности ее прятали туда, закладывая тайник дровами.
Все эти впечатления всплыли со дна моей памяти при постановке фильма «Салют, Мария!». Как они мне пригодились! В эпизодах махновщины и во всех сценах юности героини я старался передать атмосферу тех лет, зная эпоху не по книгам. По зловонным улочкам и дворам Подола в Киеве, где снимались сцены махновщины, я бродил как по улицам своего детства. Было грустно и радостно. Воистину печаль может быть светлой, думал я. ‹…›
Возвращаясь домой вечером по пустынной Киевской, я заметил, что некоторые встречные, в особенности женщины, завидев меня издали, предпочитали перейти на другую сторону улицы. Из-за папахи. Когда в коптерке я взглянул на себя в разбитое трюмо (бывшего хозяина дома), то понял, что детство мое ушло и что я взрослый, самостоятельный человек, и к тому же помощник коменданта революционного, да еще и военного трибунала.
Кроме пайка я получал жалкие рубли, и на кино у меня не оставалось ни копейки. А дорога из трибунала домой проходила мимо кинотеатра «Колизей». У входа горела яркая лампочка и висели афиши, как помнится, удивительно для того времени яркие и интригующие. Однажды меня просто потянуло к входу, и я решительно двинулся к барьерчику, чтобы спросить, скоро ли начнется сеанс. Но билетерша, оробев при виде моей папахи, пропустила меня, не спросив билета. Я козырнул и прошел в фойе, увешанное фотографиями тогдашних кинозвезд Мозжухина, Лисенко, Максимова, Фрейлиха.
Я стал посещать «Колизей» ежедневно, конечно без билета. Началось мое, как и многих молодых людей во все времена, увлечение кинематографом.
Соблазнительно было бы начать автобиографию кинорежиссера с детского кинопроектора или с первых сеансов «синематографа» в местечке. Вот, мол, с тех пор я впервые... Но все было не так. В детские годы я увлекался рисованием, пароходами, позже паровозами. Взрослые предсказывали: «Он будет инженером!» Но инженером я не стал, несмотря на то, что после закрытия «реалки» год проучился в железнодорожной школе. Почему именно в ней, сказать трудно. Знаю только, что там, получив задание написать сочинение на свободную тему, я разразился рефератом о происхождении искусства, где было сказано, что ритмическое начало в человеке возникло от шума морского прибоя. Это произвело впечатление на весь класс, и девочки меня крайне зауважали.
Нет, и не регулярные посещения кинотеатра «Колизей» положили всему начало.
Картины в «Колизее» менялись почти ежедневно. Крутили американские ковбойские ленты с Вильямом Хартом, первые постановки украинской фабрики в Ялте, мелодрамы с Иваном Мозжухиным, его женой, первой звездой Наталией Лисенко. Скажу правду: не все мне нравилось, но у меня возникло желание понять секреты этой увлекательной работы, увидеть труд людей, умеющих так искусно имитировать жизнь и чувства. Мне очень захотелось своими глазами увидеть, каким образом все эти сверкающие ливни, самумы и грозы, пожары и штормы, согласованные действия сотен людей, то скованных страхом, то охваченных радостью, то плачущих от горя, то отдающихся любви, каким образом все это подчиняется воле одного человека. Того, чья фамилия большими буквами светится в заглавии картины.
Я занимал обычно кресло подальше от экрана. Из будки киномеханика доносилось стрекотание аппарата, заглушаемое звуками старого пианино. Учительница музыкальной школы, знакомая моей матери, по вечерам исполняла под картины одну и ту же сюиту из заигранных, фортепианных пьес и собственных импровизаций. Минут за десять до конца боевика из боковой двери появлялся скрипач. Спотыкаясь в темноте о табуретки, он подходил к пюпитру. Это происходило в тот момент, когда на экране приближалась развязка. Тогда к пассажам пианино прибавлялось завывание скрипки, и зрители доставали носовые платки.
Как опытный зритель, я знал, что на последний сеанс приходить не следует: дело шло к ужину, киномеханик торопился домой, крутил ручку с удвоенной энергией. Вместе с ним начинали торопиться и актеры, будто куда-то опаздывали, стремительно плакали и целовались, метались по комнате как оголтелые, а надписи не успеть было прочитать. Тогда зрители дружно свистели и топали ногами. Случалось, пленка рвалась, зажигали свет, застигнутые врасплох парочки смущенно оглядывались, нетерпеливые зрители кричали механику «сапожник!»... Уже тогда мне приходила в голову мысль о демократичности кинематографа, где не было ни цветов, ни рукоплесканий, ни криков «браво!». Народ сидел в кепках, не успев иной раз сменить рабочий костюм на выходной, выражал свои чувства бурно, плакал и смеялся не стыдясь, а вместо театральных шоколадок и конфеток лузгал семечки, пряча шелуху в карман.
...Весной трибунал перевели в другой военный округ, я сменил папаху на обычную кепку и перестал ходить в «Колизей». Надо было решать, как жить дальше. ‹…›
По вечерам мы с друзьями ходили в рабочий клуб. Мне пришла в голову идея разыграть на сцене нечто вроде пародийного спектакля. Он должен был пародировать киносеанс в «Колизее».
Идея понравилась, и родилось наше «Живое кино», а иначе говоря пантомима. Про пантомиму мы не слыхали и не знали, что это такое, но дошли до всего своим умом.
Сначала я и мои друзья придумали звуко-музыкальные эффекты. В клубе стояло старенькое пианино, нам дали от него ключ, нашелся и аккомпаниатор, умевший кое-что бренчать. «Скрипкой» служила обыкновенная расческа и приложенная к ней папиросная бумага. Один из моих друзей был из интеллигентной семьи, у него был хороший слух, и он отлично «выдувал» на расческе увертюру из «Вильгельма Телля», «Елку» Ребикова и начало симфонии Калинникова, почти весь репертуар пианистки в «Колизее». Придумали мы, как имитировать стрекотание проекционного аппарата. Зубчатое колесо от старых ходиков, задевающее при вращении пружинку, вполне для этого подходило. Дело было за самим экраном, за «фильмом». Чтобы его изобразить, мы обули своих юных исполнителей в войлочные тапочки или заставляли их двигаться по сцене клуба босиком: «фильм»-то немой. Я придумывал сюжеты для пантомим, пародирующие фильмы в «Колизее». Это были первые мои сценарии и первые опыты наивной режиссуры.
Наиболее эффектным трюком был момент, когда «пленка рвалась». По сигналу «музыка» и стрекотание аппарата прекращались, «артисты» застывали в самых неожиданных фазах движения, кто на одной ноге, кто на полужесте. (Некоторые энтузиасты умудрялись застывать в самых нелепых позах, ловко поддерживая равновесие.) Тогда мы еще не знали, что это называется «стоп-кадр». Мы громко кричали «сапожник!», топали ногами, и сеанс продолжался. Под дружное одобрение зрителей движение на сцене, сначала судорожными толчками, затем постепенно входя в нужный темп, восстанавливалось.
Таких пантомим мы придумали десятки, все усложняя и усложняя трюки. Зрители были довольны, приносили нужный реквизит из дому и приводили родителей.
«Реалка» / «Колизей» и папаха / Живое кино / Хейфиц И. Пойдем в кино! СПб.: Искусство-СПб, 1996.