Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Режиссерское лицедейство
Из воспоминаний Владимира Валуцкого
На съемках фильма «Повесть о неизвестном актере»

С долей условности всех режиссеров — как, наверное, и всех людей — можно поделить на незаметных в работе и склонных в ней к публичному лицедейству. ‹…› У Александра Григорьевича Зархи эти слагаемые формировались в иные времена, когда кино было загадочной фабрикой грез, а режиссер был на этой фабрике даже не мастером, а жрецом.

Я не думаю, что Зархи специально придумал свой облик Чаплина — Эйнштейна: вдохновенную шевелюру, тросточку, с которой не расставался на съемке, горящий неким безумием взгляд, свои непредсказуемые реакции, о которых ходило на студии множество анекдотов. Так сложилось. Если поначалу это и было игрой, игра давно превратилась в сущность, и ею правила неистовая любовь к кино.

Он возмущался, когда работу над сценарием я называл работой.

— Какая пошлость, какая скука! «Сочинительство»! — выговаривал он, словно лаская это сомнительное слово. — Неужели тебе не приятнее «сочинять», чем раб... не хочу даже произносить.

Когда я сочинил первый вариант нашего первого с Зархи сценария и привез его в Болшево, Зархи, ни слова не говоря, забрал рукопись и ушел в свою комнату. Через два часа вернулся и так же, слова не сказав, обнял меня и расцеловал. И — честное слово, не вру — прослезился.

— Есть! — объявил он сквозь слезы. — Сценарий есть!

Меньше всего — у меня есть основания так говорить — слезы свидетельствовали о том, что сочиненное Зархи понравилось. Потом по сценарию начались уже не слезные, а кровавые разборки. А тронул Александра Григорьевича сам факт свершения некоего этапа кинематографического процесса. Так умиляются рождению ребенка.

С Зархи работать было очень трудно, иногда невыносимо, об этом я уже писал, но чего точно не было в работе с ним, так это серой рутины. Он умел удивляться и удивлять.

Один из эпизодов фильма «Города и годы» снимался на Валдае, на льду озера. По сюжету на расколотых взрывами льдинах должен был происходить бой, а герой должен в экстазе бежать в атаку, перепрыгивая полыньи. Молодой немецкий актер, игравший эту роль, оказался трусоват и полыньи избегал. Так сорвалось два дубля. Неожиданно Зархи выхватил у немца маузер и устремился в атаку вместо него.

— Вот так! — понеслось с озера. — Вот так, черт дери! Он не думает о смерти! Он кричит: «Презираю! Презираю смерть!»...

— Братцы, — своим невозмутимым голосом заметил наш оператор.

— Мы же сейчас режиссера утопим.

Режиссера отловили, но следующий дубль с актером вышел нормально.

Я люблю рассматривать хранящиеся у меня фотографии, особенно рабочие моменты съемок. Очень разными на них выглядят режиссеры. Некоторые снимки больше похожи на картинку-загадку «угадай, где режиссер» — нужно потрудиться, чтобы найти его, спрятавшегося где-то позади оператора. Но таких снимков и режиссеров мало. Чаще всего режиссер занят одним из не свойственных ему дел — глядит в глазок камеры, возносится с ней на стреле, играет перед ней за актера. Зархи предстает на моих фотографиях во всех этих ипостасях, и даже кажется, что одновременно.

Я был свидетелем сцены, когда одна известная актриса, заметив, как Зархи во время съемки вместе с ней проигрывает на лице всю гамму ее чувств и взволнованно при этом жестикулирует, бросила, не меняя тональности: «Александр Григорьевич, не надо мною дирижировать, я не оркестр».

Это сравнение с дирижером и оркестром было весьма точным. «Как так — не волнуйтесь? Я здесь для того и нахожусь, чтобы волноваться!» — любил говорить Зархи. И, волнуясь, жил на площадке за всех: за оператора, звукооператора, художника и актеров. Так и дирижер, управляя оркестром, начинает вдруг напевать партию скрипки, валторны или виолончели.

Все, о чем я рассказываю, проще всего было бы назвать милыми чудачествами мастера. Но все не так просто. Человеком Александр Григорьевич Зархи был неоднозначным, за его чудачествами стояли и упорство, и упрямство, и вдохновенность, и капризность, бывал он и вспыльчивым, и отходчивым, умел быть и до ярости гневным. Но одно в нем оставалось непреложным: его режиссерское лицедейство было, в сущности, священнодействием, ритуалом в исповедуемой религии кино.

Помимо двух состоявшихся фильмов у нас был один неснятый. Сценарий назывался красиво: «Бронзовый лев святого Марка». Так вышло, что, в отличие от других сценариев, где мы вместе все подробно обговаривали, этот я писал в одиночестве, на свой вкус, страх и риск. Поэтому неудивительно, с каким трепетом Зархи ждал результата. Сценарий, принесенный на студию, он взять отказался, объясняя это тем, что боится остаться с ним один на один, и назначил публичное чтение у себя на дому.

Чувствуя себя героем Булгакова, я со сценарием заявился на «Аэропорт». Но действительность превзошла литературные ассоциации: в гостиной было прибрано чище обычного, горел камин, было притушено освещение, торшер придвинут к столику, где стояли стакан чая, пепельница и подсвечник с зажженной свечой. Зархи был тих и торжествен, в пиджаке и при галстуке, а в качестве публики пришла и села в кресло верный советчик Любовь Александровна.

— Ну что ж, — сказала она, когда я закончил чтение, и Зархи устремил на нее тревожно вопрошающий взгляд, — я всегда знала, что Володечка — интеллигентный молодой человек. И сценарий получился очень интеллигентный.

С таким комплиментом Любовь Александровна, улыбнувшись, ушла, оставив нас вдвоем при камине и свечах.

Мне самому сценарий нравился, я писал его легко и по творческой части был в нем уверен. Как совершенно был уверен в том, что история любви ассистента Саши и переводчицы Джулии, встретившихся на съемках совместного фильма, совершенно непроходима в те 70-е годы. О чем в первую очередь и сказал Александру Григорьевичу.

— Чушь! — вскричал Зархи и взволнованно забегал по комнате.

— Чушь и трусость! Мы сочинили, — это «мы» означало, что сценарий он признал своим, — мы сочинили светлую историю о чистом юноше, без грязи и пошлости, такая история проходима всегда! Какой худсовет? Худсовет — это я! Я завтра же звоню Ермашу! Камшалову!..

Забегая вперед, скажу, что ни у Ермаша, ни у Камшалова светлая история не вызвала ответных светлых эмоций. Но как было мне, интеллигентному, молодому, но уже умудренному человеку, объяснить это Александру Григорьевичу тогда? Исповедуя свою религию кино, он свято верил, как верят все верующие люди, что она всесильна, если только верна.

Сценарий сгинул в кабинетах Госкино, и из всего, что с ним связано, я, наверное, лучше всего запомнил это чтение при свечах. Может, только для того, чтобы состоялось это — по здравому смыслу лишнее — лицедейство, его стоило написать. Виноват, Александр Григорьевич, сочинить. Без лишнего жизнь вообще много скучней.

Валуцкий В. Религия кино // Искусство кино. 1997. № 12.

 

Звенит звонок, я беру трубку, уже зная, кто может звонить в это вечернее время.

— Это некто Зархи, — немолодой баритон, прикидывающийся официальным. — А это некто...

— Он, Александр Григорьевич. Какие новости?

— Смотря из какой области. Как дела?

— Как сажа бела. — Традиционная игра, для разгона.

— А я думал: госзаказы, сценарии, сериалы. Нет, серьезно, над чем, как говорится, работаете?

— Заявки, Александр Григорьевич, прожекты, ожидания.

Я его расстроил, хотя этот разговор ничем не отличается от вчерашнего.

Александр Зархи

Голос печальный и удивленный.

— Ч-черт его знает... Я тоже — прошелся по Мосфильму, ты не поверишь: ну никого. Прежде, бывало: О! Ба! А!.. Тот запустился, того закрыли, масса новостей. Ну ладно мы, стар, извиняюсь, перы — но где же вы, молодежь?

— Какая же я, Александр Григорьевич, молодежь.

— Малчишка! — убежденно и без мягкого знака.

Осознать изменений моего возраста Зархи так и не сумел за все четверть века нашего знакомства. Как, впрочем, и не желал знать своих. ‹…›

Когда меня, как молодого, перспективного сценариста, привели знакомить с Зархи, я увидел перед собой человека с вдохновенной седой шевелюрой, с глазами, способными за минуту меняться от безумной пламенности до отрешенной рассеянности, и — что показалось мне удивительным — в каком-то куцем джинсовом костюмчике.

— Зархи, народный артист, — зачем-то представился он, здороваясь. Раньше мне говорили, что Зархи похож на Чаплина, знает это и немного этому подыгрывает. Увидев, я понял: не на Чарльза Спенсера Чаплина, а на его героя Чарли — если представить себе его постаревшим. ‹…›

Одного он не мог понять и принять категорически: гибели профессионализма, и в этом, как видим, был прав. Но Зархи пришлось увидеть и пережить — а видеть и не переживать он не умел — и самое страшное. То, что всю жизнь было для него лишь кошмарной гипотетической ситуацией.

— Представляешь, — говорил он, — утром ты просыпаешься, и тебе говорят, что больше нет кино! Это казалось ему столь невероятным, что произносилось с недоверчивой улыбкой, как вздорная шутка.

Очередной, недавний звонок в урочное вечернее время.

— Это некто Зархи. А это...

— Он. Как дела, Александр Григорьевич? — (Без обычных присказок) Ты давно не был на Мосфильме?

— Я больше на Ленфильме.

— Ну как там? Жизнь кипит? — и без всякой надежды. — Тлеет.

— Что же будет? Может вы, молодежь, знаете?..

— Какая же я, Александр Григорьевич, молодежь.

— Знаешь, не сочти за красное словцо... Но ей-богу, походишь, посмотришь, и жить не хочется...

— Шура, прекрати занудствовать! — другой, мило светский голос в параллельной трубке.

— Володечка, не слушайте его, у вас все впереди и будет замечательно. Когда придете?

— Вот раскручусь с кое-какими делами и — обязательно, Любовь Александровна.

Не пришел. Крутился, жить еще хотелось. Молодежь. Зархи до его болезни еще часто можно было встретить в Доме Кино. Одинокая седовласая фигура возникала то здесь, то тут среди группок людей, занятых своими проблемами, и взгляд тщетно выискивал знакомые лица. Но сверстники умирали один за другим, и с ними уходили последние знаки прежнего киномира, из которого Зархи казался здесь растерянным пришельцем. ‹…›

Кино было растворено в режиссере Зархи настолько естественно и органично, что каким бы он не проявлялся внешне — по-житейски земным, чудаковатым, наивным, упрямым, любопытным, вдохновенным, смешным, занудным, вздорным или разъяренным — он всегда оставался тем, кем определил его в жизни Создатель.

О смерти жены Зархи сообщили в больнице, через месяц, когда он сам стал немного поправляться.

— Ей там хорошо, — сказала ему дочь Нина, чтобы хоть как-нибудь успокоить.

Но он неожиданно успокоился, поверил, свернулся калачиком в постели и затих. Нина, решив, что он уснул, собралась выйти.

— А как на Мосфильме? — услышала она вслед усталый голос. Он уснул в следующую ночь — навсегда. Младший в семье, он и умер последним, замкнув череду ушедших: Колька Черкасов, Гриша Козинцев, Ванька Пырьев, Юлик Райзман, Сережка Герасимов, Йоська Хейфиц... Шура Зархи.

Валуцкий В. Памяти Александра Зархи // Сеанс. 1997. № 15.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera