Когда он умер, заплакали дети. Двадцатилетние дети, тридцатилетние дети, сорокалетние, пятидесятилетние... Те, кто рос на коте Гарфилде, и те, кто на Али-Бабе, на «Волке и теленке», златокудром и златозубом Кощее, на «Приключениях Гекльберри Финна» или вовсе на «Коньке-Горбунке». Заплакала страна неправильных бутербродов колбасой вверх. Осиротело Простоквашино.
Олег Табаков никогда не был тюзовским актером, ролей в детском репертуаре — наперечет, но его смерть для очень многих вполне взрослых людей оказалась личным событием, всколыхнувшим глубины теплой детской памяти. Похоже, он был с нами дома, когда дома никого больше не было. Его неповторимые интонации дарили ощущение покоя и уюта там, где об уюте и говорить не приходится, а о покое — даже мечтать. Говоря об Олеге Табакове как об актере классической русской школы (и никак не новаторе, иначе какой уж тут уют), нельзя забывать о том, что термин «развитие художественного языка» в его случае можно воспринимать буквально. То, что Табаков вытворял с родимой фонетикой, еще предстоит оценить исследователям. Народный артист, он знал эту страну на слух. От знаменитых растянутых куда-то до линии горизонта гласных (с необыкновенным разнообразием ритмов и вариаций) до неожиданных игр с диалектами и провинциализмами (так, изящным пуантом внутри предложения), от чуточку смазанных шипящих до распевных сонорных, от потрескивающего, как дрова в камине, блаженного мурлыканья до (нечасто) душераздирающего поминального воя — механическим «белым звуком», в нехарактерном, вроде бы, а потому неизменно потрясающем крике. От утробно мурчащего «мыллла-кк-оооооу, дядь Фиоудоурррр» — до «В этом времени столько боли, что мы с вами до сих пор ОПО-ММММ-НИТЬСЯ НЕ МОЖЕМ! (горькая задушевность без предупреждения сменяется оглушающим вокализом на одной высокой звенящей ноте). И все это (и многое другое) — Олег Табаков. В лучших его ролях интонация в любой сцене, стоило развернуть ее во всю глубину подтекста и контекста, оборачивалась незаконченным романом.
Все помнят, что начинал он с того, что рубил шашкой мебель. Уже мало кто помнит, что вдруг. А там, в «Шумном дне» 1960-го, его герой, чудесный московский мальчик, комсомолец, поэт и совсем немножко (честное слово немножко!) озорник, будучи не в силах пережить несправедливость и жестокость обывательского мира и гибель своих рыбок, выброшенных мещанкой Леночкой из окна в порыве мстительного вдохновения, с отцовской шашкой наперевес бросался на штурм полированных символов отвратительно разжиревшего быта. Крик «Они живые!!!», тощую мальчишечью фигурку (самая крупная часть тела — ладошки) и зареванное лицо, закрытое этими ладошками в приступе непереносимого горя, забыть нельзя.
Светлые круглые глаза, детская вопросительная суровость взгляда, патетические вихры — все это сулило на экране образ пламенного молодого коммуниста заповедной оттепельной поры. Но славные многообещающие щеки и неподражаемая улыбка, растягивающая уголки губ едва ли не за пределы симпатичного лица, намекали на роковое: если этот молодой человек и взаправду «пламенный», то скорее всего пламенный шалун. Природное баловство и чутко взлелеянный артистизм растворяли идеологию. «Поиски радости» грозили оказаться индивидуально успешными в самый неожиданный момент.
Молодой Табаков сыграл тогда еще несколько чудесных мальчиков «в поисках радости» — в «Испытательном сроке» («При осмотре места происшествия обнаружено двоеточие...»), «Молодо-зелено» («Слушай, Бабушкин, я с тобой буду разговаривать не как прораб с рабочим, а как с государственным деятелем». А Бабушкин-то это он, Табаков, и у него честные комсомольские глаза, полушубок, вьюга, далекая стройка и первая полосатая тельняшка в карьере. В райсовет избрали Бабушкина, теперь он добытчик для всего социалистического строительства). В знаменитом когда-то «Деле “Пестрых”» Табаков вновь играл мальчика чудесного (с такой-то челочкой романтической, еще бы!), но запутавшегося, временно сбившегося с пути: «...он мне деньги давал и велел чемодан прятать. Я тогда уже понял — затягивает» (в угрозыске с бедой непутевого комсомольца и драмкружковца, конечно же, справлялись). В «Чистом небе» был братом Сережкой («Я человек, и мне нужна правда!», — раненым зверем ревел громоподобный Урбанский. В ответ в комнату протискивался щуплый мальчик Сережка в трусах и маечке и глухим голосом сообщал, что умер Сталин. Правда в 1961 все еще торжествовала молча).
Эту былую расчудесность позднее Табакову чуть ли не вменяли в вину. Дескать, как же так, сначала мебель — шашкой, а потом — в водевильные соглашатели, комические благородные отцы, крепкие хозяйственники, гедонисты-функционеры, управленцы-Сальери, руководители МХТ? (Неужели «попутчик»?!) Это же прямо-таки «Обыкновенная история», жизненный путь Александра Адуева!
«Обыкновенную историю» Олег Табаков действительно играл — сначала Адуева-младшего, а потом и Адуева-старшего, проходившего путь прямо противоположный. Сама возможность — играть идеалистов и циников в любой последовательности, в любом контексте, на любом отрезке творческой карьеры, хоть задом наперед, хоть шиворот-навыворот, — с равной убедительностью и достоверностью; это золотое качество действительно великого универсального актера, вдохновенная игра противоположностями, — наверное, все это и было одним из оснований его практической философии утверждения жизни. «Они живые!» В зрелом возрасте Олег Табаков говорил это уже не о рыбках — о людях. Обо всех людях. Все — живые. Даже мещанка Леночка с ее шкафами.
В кино и на телевидении Табаков множество ролей построил на чистом самовоспламеняющемся артистизме, l’anima allegra комедии дель арте. Незабываем запечатленный на ТВ случай, когда в гости в школу-студию МХТ приехал кто-то из настоящих итальянских комедиантов, принялся показывать студентам манеры и походку маски Доктора и предложил повторить. Студенты оробели было, но тут стремительно вышел Табаков, примерился, выкатил живот, расслабил шею, выгнул спину — и, поворачивая боками, по учебной сцене прошелся всамделишный болонский Доктор, солидный, вальяжный и потешный. А вслед за мастером гуськом уже потянулись и студенты. Русская театральная школа в ее лучшем, самом подлинном виде: «Ты, брат, только покажи, уж я-то перейму!»
Исключением из пестрой череды легкомысленных табаковских шалунов той ранней поры был, пожалуй, «дядя Макар», красный комиссар, охочий до графского добра (чтобы, натурально, сделать его народным) в «Достоянии республики», и бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг в «Семнадцати мгновениях весны»: обаятельные, смекалистые, чрезвычайно дружелюбные, уверенные в себе и своем деле молодые люди, чье сходство в глаза вроде бы не бросается, но никакой вольнолюбивый высокохудожественный индивидуализм ни при одном из них не выживет. «Дяденька Маркиз» обречен.
Но сам Табаков, конечно, был все-таки на стороне «дяденек маркизов». И, оставив в покое командирскую шашку, принялся сниматься в комедиях и водевилях, нередко — самих артистов и играл. Актер и подвижник Владимир Искремас приспосабливал на непокорные вихры лавровый венок, заворачивался в лоскутную тогу и обрушивался на непуганых селян монологом шекспировского Марка Антония. Но тут появлялся Евгений Палыч Леонов и, прищурившись, скликал народ на «драму на море» (мужикам смех, бабам горе). Массы, понятное дело, бежали в синематограф, подальше от революционного искусства для них предназначенного (горький опыт, который будущий худрук МХТ учел как нельзя полнее). Потом были разнообразные комические Чиголотти (в «Короле-Олене»), лохматые драматурги Борзиковы («О, боже мой, какой скандал!» — и ни одного «о» в строке, только «а»: «А-баже-май!»), добродушные клоуны в «Каштанке», короли Людовики, лихие гусары в отставке, застенчивые Альхены (такой уж был умильный, просто в лужицу растекался), напомаженные красавцы-мужчины с прегадкими усиками («Я, Матррена Селиверрр-стна...»), владельцы ковбойских салунов («это искуууууство, мистер Фёст!» — подвывал в порыве чувств зареванный циник) и прочие месье Перришоны. Никто из детей, горюющих сегодня об уходе великого артиста, не отважился признаться, что вырос в том числе и благодаря усилиям табаковской мисс Эндрю из «Мэри Поппинс» («Внимание!!! Я выхожу!!!» — и из такси сначала выкатывается безразмерный бюст, перо на шляпке и только потом — плотоядные накрашенные губы). Этот скандальный шедевр появился не случайно — еще в «Современнике» Табаков неподражаемо играл садистку-буфетчицу в одной из сцен «Всегда в продаже».
Словом, он шалил. После инфаркта в 29 лет, в годы самого унылого застоя. И был одним из немногих «праздничных артистов», благодаря которым замученные, замершие в безвременье зрители пережили «все это». «Они живые!» — не забывал Табаков, выпевал дребезжащим томным тенорком свое фирменное «Ля Шене!» и балладу о неправильном бутерброде, сладко щурился, сдобно хихикал, предавался неуемному баловству, вдохновенно капризничал и обаятельно интриговал. Но если выдавался случай поговорить всерьез — он говорил всерьез. Умытый, розовый, завернутый в простынку, чистенький-чистенький Илья Ильич Обломов доверчиво смотрел в камеру ясными детскими глазами, моргал, сгоняя младенческую слезинку с беззащитных щек, и горько каялся в том, что так и не знает, зачем и для чего живет на свете. Мог же в этот момент только негромко шептать и глядеть в оконце. Маменькин голос ежеминутно звал своего Илюшу, и был тот нежный Илюша, невзирая на всю свою трогательную нелепость, самым мудрым, самым взрослым и всем родным человеком.
А если непременно требовалось, чтобы взрослый и похож был на взрослого, то в «Полетах во сне и наяву» Табаков играл тихого, неприметного начальника конторы, который всю жизнь честно выполнял свои обязанности, был несчастливо влюблен, образцово и без жалоб тосковал, терпел унижения от человека, которым беспричинно (право же) восхищался, словом, делал, что должно, и ничего у него не было. Совсем. Из этого можно было бы сотворить полновесную актерскую тему времен застоя, но Олег Павлович предпочитал живых, как мы помним. И в «Розыгрыше» играл веселого уличного музыканта, который ничего не добился, да и не пытался добиться ничего, кроме самой жизни. Жена и сын очень «страдали» за неудачника, а он просто «любил их, страдальцев», и улыбался, как водится, широко, но не то чтобы очень простодушно, и глаза были веселые, сегодня так прям на зависть. «Играть на похоронах и танцах», быть с людьми там, где искусство нужнее всего, быть на острие драмы, но не драматизировать попусту, — это Табаков умел, как мало кто даже из его великого поколения.
А ведь параллельно кино и телевидению был еще театр, и сыгранные там роли напрочь ломали любые концепции, слишком уж были разнообразны. Там был и Хлестаков, и уморительный эротоман Мальволио в желтых подвязках, и верный Бутон, и «розовские мальчики», и лучезарный хищник Сальери, и неотменимый вездесущий Балалайкин, и сладострастный каторжник Тартюф, и страдающий комедиант Мольер... (Иным до сих пор кажется, что Олег Табаков как-то не все понимал про нынешнюю власть. Не до конца. Актер, сыгравший в «Балалайкине и Ко» и «Кабале святош». Устами Сальери произносивший: «Мы увековечиваем их тупость». В молодости выходивший в шварцевском «Голом короле», а в старости — в «Драконе». Не, дядичку, пропало, похоже, дело Владимира Искремаса. Не все верят в силу драматического искусства. Ну и зря.)
В последние наши предвоенные «тучные годы» Табаков выходил в «Дяде Ване» профессором Серебряковым и так говорил свое неприятное «Дело надо делать, господа!», что господам становилось не по себе, а публика начинала ерзать в креслах: а ведь действительно надо! (А Елена Андреевна соглашалась, что хотела бы, чтобы у нее был молодой муж, совсем про непривычное: она хотела, чтобы именно он, Александр Серебряков, был теперь молодым. И ее очень понимали.) Именитый купец Флор Федулыч Прибытков в «Последней жертве» (явный конкурент Третьяковых и Алексеева) был до того уж надежным носителем здравомыслия и тонким ценителем искусства, жизни и красоты, что все женские жертвы заканчивались разом, едва он выходил из-за кулис. Да что там — на одной только линии от легкомысленного самодовольства к смертоносному эгоизму Олег Табаков создавал целый ворох персонажей, от безвредного Мальволио до убийственного Ивана Коломийцева в «Последних». А ведь были и другие. Но по мне так никто не сравнится с горьковским Лукой в «На дне»: аккуратный, практичный городской старичок в душегрее, тайной тельняшке под русской рубахой и в вязаном полосатеньком нагрудничке — для тепла. Говорил негромко, веско, без вызова, на грудных низах (фанаты Матроскина были бы разочарованы), смеялся мало, шутить не спешил — потому что никого решительно не боялся, стало быть, защищаться даже и не думал. Людьми интересовался очень, бескорыстно и непостижимо, до страсти, а жалел их так серьезно, основательно и без лишних сантиментов (не говоря уже о привычной в этой роли слащавости), что, казалось, так и следует, только так и может быть. «Вовремя пожалеть человека очень полезно бывает», — и ни тени просьбы или сомнения, — все сомнения обитателей ночлежки растворялись в тихой, уверенной доброте этого почти нечеловечески великодушного странника.
Уходил Олег Табаков так, что потряс всех, кто понимал, что происходит. Он ведь сначала сыграл свой уход. В «Чайке» его доктор Дорн рассказывал о генуэзской толпе и не лечил ничем, кроме валериановых капель, — оттого, что, очевидно, был смертельно болен, возможно, почти ослеп, никому о том не говорил, никого своими страданиями не тревожил, в лекарства не верил, и только в толпе ощущал энергию жизни. А позже в «Юбилее ювелира» и вовсе сыграл старика, больного раком и доживающего свои дни в ожидании визита английской королевы. Или вечной и единственной любви. Или смерти. Это примерно то же самое. То, как Олег Табаков в этой роли был спокоен, мужествен, серьезен, остроумен и бесстрашен, не забыть никогда — как и взгляда, которым он долго-долго смотрел вслед уходящей королеве. «В этой роли» — великий актер сделал смерть своей последней ролью. Это почти невероятно. Это прощальный жест человека, который узнал о жизни все, что мог. Может быть, все, что хотел.
Недаром получив известие о его смерти, плачущие дети тут же кинулись слушать в сотый раз любимую пластинку. Знакомый голос теперь уже из космического далека заговорщически шептал им заветное: «Ну что ты потеряешь, ну что ты потеряешь, ну что ты потеряешь — если все узнаешь?»
Шитенбург Л. Олег Табаков. Человеческий голос. 2018.