В России второй половины столетья чистые юноши с дрожью в голосе быстрее других превращались в отъявленных циников, сибаритов, скопидомов и волокит. Крестный путь от станции «Чацкий» до станции «Фамусов», от угла к овалу, от пафоса к хиханькам, от кед к турецким туфлям был краток и практически не имел ответвлений, разве что для самых дурачков. «А почему, бабушка, у тебя такие прижмуренные глаза?» — «А это чтоб тебе счастливей жилось, моя ласточка».

Молодому Олегу Табакову от возбуждения все время челка падала на глаза. Он дерзил, комиссарил, нес крамолу, рубил воздух ладонью, а мебель дедовской шашкой. Позднебольшевистский ренессанс шестидесятых, со страстью к сабле и книге, аскезе и Маяковскому, стахановству и правдоискательству, нашел в нем главного Кибальчиша. Он крыл культ и приспособленчество, мещанство и вражеские танцы, вельможный стиль и гавайский стиль — в «Тугом узле», «Шумном дне», «Чистом небе», «Испытательном сроке» и прочем оттепельном кино об очистителях ленинизма от скверны. Эк по ним по всем потом проехался 68-й трамвай! — как карточный долг по Николеньке Ростову. Опоздавшее на войну поколение не знало зрелости, сразу делаясь из юнцов потрепанными ветеранами. Еще горела в шестьдесят девятом звезда подвижника-реформатора Владимира Искремаса, еще бился в Сердце России молоточек Гриши Усиевича, командира замоскворецкой Красной Гвардии, в пенсне и кожане штурмующего с братвой центральный телеграф, — и все. Утек запал. Опасная, недобрая улыбочка человека с козырями в рукаве и паролем за подкладкой приклеилась к нему на «Достоянии республики» — мурлыкающий и внимательный чекист Макар, лакомый до молодого яблочка да скоромного анекдотца, но в нужный момент оказывающийся в нужном месте с наганом из ниоткуда, имел уже мало общего с прямолинейными и застенчивыми табаковскими инженю пятидесятых. С этой минуты, с 1971 года, у Олега Табакова начали расти извилистые усы кота Матроскина, знающего, с какого края бутерброд есть и как дружбана Шарика к хозяйству приспособить. Несравненным Матроскиным был его Вальтер Шелленберг, шеф политической разведки рейха, артист и сладкоежка, шелково интригующий на фоне угрюмых мюллеровских костоломов. Хихиканье, переходящее в сладкую зевоту с ни на секунду не дремлющим проницательным оком, — Табаков стал котом-баюном задолго до предложения озвучить мультфильм «Трое из Простоквашино». Проныра-царедворец Ягужинский, собесовский хмырь Альхен, капризный и лукавый Людовик в «Д’Артаньяне...," отцы юных фантазеров — все это были маски не самого злого, но изрядно развращенного века-искротушителя. «Каро-ову ку-упим», — потирая ладошки, запели с табаковскими интонациями начинающие хозяйчики. Шкодливый полусмешок-полувсхлип, манера огорчаться щеками, пухлые пальчики, теребящие струны подтяжек, осторожненькое от жены и важного тестя блудодейство — в «Москва слезам не верит», «Полетах во сне и наяву», «Человеке с бульвара Капуцинов» — стали фирменными блюдами позднего Табакова. Доверительный баритончик искреннего доброжелателя, взгляд по-над очками, бодряцкий тон и притворное оханье о преждевременном брюшке слагали образ незлого начальника-шельмы, вынужденного прохиндея, искусного миротворца и тайного ходока. Чем дальше, тем чаще предлагали ему играть сладких тиранов: генералов ГБ, римских императоров, завотделов и кощеев бессмертных. Даже щедринский Органчик в «Оно» получился у Табакова гладким, причесанным и по новой начальской моде слегка укоризненным.

Совершенным особнячком в этой артели пожилых купидонов стоял, а скорее, лежал сентиментальный тюфяк Илья Ильич Обломов — персонаж, писанный Гончаровым именно с гоголевской интонацией. Школьная программа учила относиться к Обломову с негодованием — Табаков с Михалковым отбили душевнейший персонаж русской классики у злых методисток. Бесхарактерный лежебока, обожающий маменьку, Оленьку, всласть поплакать и от души покушать, был типичным русским характером в далеко не худшем его проявлении. Энергичный Штольц никак не хотел приживаться на российской почве, уступая мягкому и безвольному прекраснодушию Ильича, — это с любовью и печалью показали два величайших Штольца современной России. В паузах между потягусями и мур-муром Олег Табаков создал самый живучий московский театр, щедро, по-захаровски, отпустил в киноартисты всех его орлят, а на приме с удовольствием и во всеуслышанье женился, дав пищу светской хронике на целое десятилетие вперед.

Время меж тем шло, расстриги-цари уходили в демократы, генералы жандармерии — в консультанты бизнес-империй, практичное табаковское воспитание позволяло сделать это без мук, личных трагедий и стенокардических колик. Лирический герой народного артиста рос, полнел и обтесывался вместе со страной, а когда расти дальше стало некуда, пришла новая страна и укокошила его к едрене-бабушке. Ролью в «Трех историях» Табаков подвел черту под восемью десятками сыгранных им максималистов и приспособленцев. Дачный дедушка в халате и колпаке плаксиво учил политесу оставленную на его попечение юную варваршу — девочку с абсолютно табаковским именем Лиля Мурлыкина. Не шляться голышом, не таскать кота за хвост, не говорить деду «ты» и не воровать из общественной столовой — скучные заповеди развитого белого общества. Устав от нотаций, максималистка нового века Лиля Мурлыкина не стала бросать в лицо дедушке железный стих, а просто бухнула ему в питье лошадиную дозу крысомора и поднесла с наивной ослепительной улыбкой — той, которой научил ее он сам. Уроки не прошли даром.

Горелов Д. Олег Табаков. Новейшая история отечественного кино. 1986–2000. Кино и контекст. Т. III. СПб. :Сеанс, 2001 .