Если попробовать определить, как работает Олег Табаков, надо сказать о нем так: полнота самоотдачи при безупречном чувстве меры, при остроте угадывания, чего и в каких пределах требует от артиста роль, пьеса, спектакль.
Можно продлить фразу и сказать: Табаков наделен еще и интуитивным пониманием, что надобно театру и, как он, Табаков, может этим требованиям соответствовать.
Это артист, который не захотел оставаться в плену собственной сильной лирической ноты. Обаяние этой ноты, неразделимость Табакова и тех деликатных и бескомпромиссных мальчиков из пьес Виктора Розова, которых он вывел на сцену четверть века назад, — все это было благодарно принято, но лишь немногие угадывали еще и мастерство, стоявшее за лирическим самоизъявлением, угадывали гибкость артистической техники, выработанной душевнейшим из тогдашних молодых.
Сегодня в Табакове видят прежде всего острого мастера, актера неограниченных «характерных» возможностей, работающего и парадоксально, и чеканно. Есть при этом опасность «проглядеть» тайный, нежный, странный лиризм его нынешних экранных и сценических созданий.
Суд души, чувство вины передо тем, что было тебе дано хорошего и что ты растерял, уступил, по той иди иной причине не осуществил, тоска от жизни, прожитой «не так», пронизывают последнюю работу Олега Табакова в «Современнике» — роль Вадика Коняева из «Восточной трибуны» А. Галина. Уставший, сохранивший деликатность, но забывший свою счастливую бескомпромиссность «розовский мальчик», этот немолодой Вадик сыгран, кажется, в былой манере — трогающе и пленительно «от себя». Но там же тоска от жизни, прожитой «не так», неожиданно сквозит в монологе чеховского персонажа «О вреде табака» — Табаков произносит его в телевизионном «шоу» по Чехову, поставленном Б. Галантером. Здесь актером схвачено все: то, что это персонаж водевиля (умение жить по законам жанра — одно из свойств Табакова); то, что это персонаж Чехова (умение уловить не только характерность роли, но и куда более тонкую «характерность автора», — еще одно его свойство). И при всем том — совершенно своя, душевная, нежданная нота. Боже мой, как этот водевильный муж-подкаблучник плачет о своей глупой жизни, как тянет его прочь отсюда, где все — не по сердцу... У Табакова это звучит так, что в какую-то минуту понимаешь не только этого смешного человечка, но и то, скажем, состояние, в котором Лев Толстой куда глаза глядят уходил ночью из Ясной Поляны...
В спектакле Художественного театра «Амадей» (автор Питер Шеффер, режиссер Марк Розовский) Табаков играет Антонио Сальери. Он играет эту роль, блистательно пользуясь ее возможностями. Когда-то Станиславский заметил, что мешает такому-то концертанту: тот комкает «аллегро», уже живя в состоянии, в котором предстоит исполнять вторую часть, и так далее. Надо помнить целое, но все же отдаваться всем прелестям «аллегро», каждой секунде его. Надо уметь его доиграть до точки, поставить точку, перейти следующему. Вот эта отчетливость частей, умение доиграть каждую — есть в исполнении роли Сальери.
Здесь тоже своего роди суд души, но Табаков точно знает и пределы пьесы, пределы ее психологичности (срабатывает то самое чувство меры: он знает, что потопил бы спектакль, усилив нагрузку). Перед судом жизнь удачливая, жизнь, в которой человек получил все, о чем торговался: хотел писать музыку — и писал; хотел премьеры в Париже — и имел ее; чего только не имел!
В пьесе Шеффера — довольно колеблющийся свет. Понимать ее можно так и эдак (вряд ли такой простор прихотливых толкований есть достоинство). В какие-то минуты можно подумать: никого этот Сальери не убивал. Он лжесвидетельствует на суде, где сам себя обвиняет, просто боится забвения. Не смог остаться прославленным, так хоть остаться в веках ославленным. Вспомнят Моцарта — вспомнят и его убийцу.
Табаков с редкой четкостью ведет двойную фабулу спектакля — фабулу полутрагической, полубалаганной исповеди Сальери и фабулу его давней борьбы с соперником. Это умение важно отметить, ибо, кажется, сейчас на театре происходит возрождение вкуса к сюжету острому, не чуждающемуся драматических эффектов, нежданных и ярких ударов событий, — а для такого сюжета требуется особая артистическая техника. Табаков демонстрирует полное, образцовое владение ею.
О чем еще сказать? Наверное, о свободе артиста: о внутреннем покое, который не изменяет ему. Хотя как не волноваться, если в первый раз играешь не там, где прожил всю жизнь.
Соловьева И. Нота мастера // Известия. 1984. 19 января.