Если в «Обыкновенной истории» мы с сожалением наблюдали, как день ото дня выцветает, блекнет и теряет благородный пыл Адуев-младший — О. Табаков, оказавшийся в столице империи, среди людей холодных и расчетливых, живущих какой-то машинальной жизнью, и если только к концу этого спектакля игра Табакова обретала гротескную язвительность, то в «Балалайкине и К°» гиперболическая сгущенность с самого начала давала себя знать и полностью завладевала сценой. На сплошь зеленом фоне канцелярского сукна столов, мундиров, да и стен тоже, белесыми пятнами виднелись мутные, хитрые чиновничьи лица. Разыгрывалась желчная трагикомедия. Крупные взятки, мелкие интриги, пустые хлопоты. Текло существование, не только не озаренное светом высокой мысли, но панически страшащееся вообще всякой мысли и подобострастно застывшее в ожидании «начальственных предписаний». Тут нет места ни розовым мечтам, ни благим порывам в духе Адуева-младшего, человеческие отношения вытеснены законами субординации, а все молодое — выдохлось, облысело, омертвело. Тут не думают, а повинуются, кротко глядят в рот начальству, конвульсивно вздрагивая при первом знаке недовольства вышестоящих.
Тот же Олег Табаков играл теперь Балалайкина — живое олицетворение стяжательской алчности, хамелеонской лживости и самого бессмысленного пустословия, — фигуру, родственную другим «благонамеренным скотинам» вроде звероподобного квартального надзирателя Ивана Тимофеевича, чью торжественную монументальность картинно показывал П. Щербаков, или многозначительного словоблуда Глумова, представшего перед нами в саркастическом актерском рисунке В. Гафта...
Рудницкий К. Театральные сюжеты. М., 1990.