Работы Олега Табакова и Олега Ефремова в картине Митты, Дунского и Фрида относятся к высшим кинематографическим достижениям этих артистов. Табаков играет Искремаса, который в двадцатом году надумал ездить по югу России, где уже были красные и еще были белые, и зеленые возникали время от времени, — ездить, организуя массовые театральные действа, приобщая народ к передовому художественному творчеству. (Искремас — псевдоним, полностью будет: Искусство революции — массам.) Роль Ефремова — бессловесный маляр-художник Федя.

Вот он, стоя у искалеченной бомбой яблони, раскрашивает яблоки, которым не суждено созреть, — раскрашивает в яркие, праздничные цвета. Жена его ругает ругательски, громко и радостно изумляется щедрости Фединой души Искремас. И только сам Федя, посреди произведенной его действиями суматохи и гвалта, олимпийски невозмутим. «Хвалу и клевету приемли равнодушно», — вспомнились вдруг неуместные в этой комической ситуации величественные пушкинские слова. Неуместные? В долговязом нескладном деревенском маляре вы постепенно начинали различать человека высокой души и вдохновенного артистизма.

Молчаливый герой Ефремова жил и продолжает жить на экране интенсивнейшей внутренней жизнью, он несет в себе бескомпромиссное достоинство художника в высшем, совершенном своем выражении, когда ничего не надо подтверждать, называть, оформлять словесно. Он просто весь перед вами — тихий маляр, благородный артист, всем существом своим отвергающий мелочность, искательность, суетность.

Это страшная сцена, когда скотина в белогвардейском мундире, обозленный тем, что другие пьют, тискают девок, а он вынужден возиться тут с ненормальным, куда-то вести, сажать под замок, — когда белогвардеец наводит винтовку на Федора и звучит выстрел, и яблоки срываются с дерева, засыпая расстрелянного художника. Словно на ваших глазах тупая, слепая сила убивала духовность, убивала искусство.

Эта же тема, но совершенно иначе проходит у Табакова — Искремаса.

Когда белые вошли в село — Искремас не хотел работать на них, не хотел, но его поприжали, и он начал ставить дивертисмент, самого себя уверяя, что надо постоянно упражняться в ремесле, а с другой стороны, в любой фарс можно вложить иносказание, скрытый смысл, и кому надо — поймут, и вообще — не пойди он, позвали бы другого, а тот натворил бы вовсе черт знает что... Поначалу Табаков добродушно, слегка посмеивался над своим героем, однако постепенно его ирония становилась сердитой. Артист понимал, сколь человечески опасна склонность к постоянным самооправданиям и неумение видеть жизнь такой, какова она есть, — неумение, рождающее внутреннюю непрочность, неустойчивость.

Так все и было у Искремаса, пока... пока не убили Федю. И пока его самого не подвергли жестокому, мучительному унижению. «Вы интеллигентный негодяй — самое подлое, что может быть на свете!..» — исступленно кричит он после убийства на белогвардейского штабс-капитана. А потом мечется под выстрелами — развлекающиеся офицеры завязали себе глаза и стреляют на голос: уцелеет так уцелеет, нет — сам виноват! Но вот Искремас останавливается, бросает офицерам твердо, ровно: «Стреляйте!» — и не трогается с места. И что-то от художника Феди увиделось вдруг в нем, возмужавшем за несколько минут.

В самом деле, бывают такие минуты, такие жизненные эпизоды, которые или ломают, или дают закалку очень надолго. Офицеры полагали, будто артист духовно уничтожен, растоптан, — и не подозревали о том, какого сильного, даровитого, убежденного противника сами себе создали. Загоняя его в угол, ставя в безвыходное положение, они не учли, что не всех парализует безвыходность, что проснувшееся достоинство может заставить человека переступить через страх и человек придет к простой и мудрой истине — как бы ни сложились обстоятельства, надо делать свое дело и не надо бояться. Даже на очень крутых и трудных жизненных поворотах.

Ефремову и Табакову достаточно часто случалось играть вместе — и в театре, и в кинематографе, и в ранние годы их общей работы не раз выходила вот такая расстановка сил: мечущийся, ищущий, не вполне уверенный в себе мальчишка, табаковский герой, обретал зрелость и мужество под влиянием героя ефремовского: цельного, способного своим примером вести за собой. Ситуация возникала естественно, продиктованная творческими, душевными индивидуальностями художников, «проигрывалась» в самых разных вариантах. Фильм «Гори, гори, моя звезда» дает ту же ситуацию, дорогую отголосками общей юности, когда Ефремов и Табаков играли первые спектакли «Современника» и первые свои роли в фильмах, — но дает на резком драматическом сломе, на предсмертной черте. Юность с ее радужным романтизмом оставалась позади, начиналось испытание той трезвой и жесткой порой, когда к художникам приходила зрелость.

И еще одно знаменательное лицо фильма — иллюзионщик Пашка в исполнении Евгения Леонова. Такой зловещей и емкой фигуры приспособленца, пожалуй, не было еще в фильмах мастеров этого поколения. Приспособленца, способного из любых общественных потрясений и катаклизмов извлечь свою маленькую, свою шкурную, свою подлую выгоду. Подлую потому, что она оголтело ищется рядом с высокими человеческими драмами, самопожертвованием, взлетами души, а сам оголтелый искатель обдуманно паразитирует на них, когда надо — с готовностью их предаст, когда выгодно — с не меньшей готовностью присосется.

Щербаков К. Путешествие в юность // Искусство кино. 1985. № 10.