Из всех загадок, заданных внезапным, трагическим уходом Геннадия Шпаликова, загадка последнего сценария, законченного за несколько дней до смерти, казалась мне до поры не самой главной. Тринадцать лет назад я не понял, о чем этот крик. Мы вообще чаще всего умны поздним умом, и нужно немало собственных переживаний и дум, отчаяния и надежд, чтобы понять чужое отчаяние и надежду.
Прочитав тогда этот сценарий, я удивился, но не задумался. А удивляться было чему — так не похожа на то, что писал Шпаликов до этого, трагическая история Нади Смолиной, кандидата в депутаты Верховного Совета СССР.
Впрочем, удивление вызывало даже не высокое общественное положение героини или публицистичность темы. Парадоксальной выглядела странная измена принципам и формам исповедальной драматургии, едва ли не единственным приверженцем которой был тогда Шпаликов. Объективистская сущность кинодраматургии всегда находится в разладе с вечным стремлением художника выразить свою личность, свое сознание и подсознание, свое я. Чего только ни делал Шпаликов, чтобы преодолеть и победить этот разлад, как только ни экспериментировал в ущерб судьбе своих сценариев.
Поэзия, которой он был неизменно очарован, особенно в зрелые его годы, внесла в сферу драматургических, сюжетных трюизмов необычайную новизну и широту возможностей в плане свободного расположения образов и ощущений, свободного парения индивидуальности. Важнее для него стало не высказаться, а выразиться. Потому так неожидан был этот сценарий с его четкой социальной задачей, определенной конструкцией, прямой, митинговой направленностью монологов. ‹…›
Шпаликов дописал сценарий и сдал его на машинку двадцать восьмого октября семьдесят четвертого года. В ночь с тридцать первого октября на первое ноября он ушел из жизни добровольно, как и его героиня.
Стоп! Мне кажется, я держу в руке драгоценный ключ. Вставляю в замок, отпираю дверь в чужую судьбу... И застываю в смущении и тревоге. Потому что вижу на вершине свалки не девочку Надю, а друга своего Гену Шпаликова. Миг остался, некогда думать и рассчитывать. Только бы успеть выкрикнуть, облить все бензином и поднести спичку. Сжечь, выжечь проклятое дерьмо. Привлечь внимание людей.
Примем этот как возможную версию, совместим героиню и автора. Сразу станет ясно, что этот сценарий, порой нарочито объективизирующий реальность, явление все той же субъективной, исповедальной драматургии. Однако это исповедальность особого, не келейного рода, когда уже не до изысков самовыражения, а лишь бы скорее, точнее, прямодушнее высказаться и все назвать своими именами. Но так же, как «душа человеческая есть нечто большее своего данного фактического состояния», так и эта горячая, личная исповедь значительно шире своего фактического содержания.
А содержание вообще довольно простое. Как Смолину Надю, токаря из волжского города, кандидатом в депутаты выдвинули и что из этого вышло. Нечто невероятное вышло, чего вроде в жизни и не бывает. А все потому, что повела себя Надя по совести и по своему крутому, искреннему, максималистскому характеру.
— Девочка Надя, — изумились тогда вокруг, — чего тебе надо? Чего тебе ЕЩЕ-ТО надо? Получила ведь уже сверх головы, успокойся, не рыпайся.
Не с таким ли вопросом действительность прежде обращалась и к самому Шпаликову? Чего тебе еще надо? Известности, славы, уважения, положения? Сегодня даже трудно представить, каким любимцем и фаворитом нашего кинематографа был этот сценарист с гитарой. Всемогущий Пырьев при битком набитом зале не начинал просмотр лакомого иностранного фильма, пока не явится легкомысленно где-то задержавшийся Шпаликов. Все было, все. И от всего отказался. Или, может, это время, обернувшееся вдруг жестокой пародией на славные ожидания молодости, отказалось от него?
Да, достаточно загадок задано и временем, и жизнью, и смертью, и этим сценарием. Но в нем не разобраться толком, если не вспомнить, что кроме Нади Смолиной есть там еще один важный персонаж, стоящий, так сказать, на совсем другой ступеньке, на нижней. Это сорокалетний Леша, умный, тонкий, добрый, больше всего на свете любящий свою юную дочку, но —спившийся. От всего отказавшийся. Махнувший на все рукой. Или, как говорит Надя, поднявший лапки кверху.
Чувство недоумения, общественной неудовлетворенности, боли, протеста, тайно от нас жившее в Шпаликове-гражданине, он для последней своей работы словно выделил в некое беспримесное вещество. И из него создал свою неожиданную Надю. Кто она? Комиссар из «Оптимистической трагедий», комсомольская богиня, соратница Павла Корчагина? Осмелюсь предположить, что она вообще фигура скорее мифологическая, идея, а не тип. Скорее очень сильно желаемое, со Шпаликовским высоким талантом и с его обаятельным мастерством обмана почти неотличимо выданное за действительное.
А вот несчастный Леша, в тягостном полубреду абстиненции сиганувший из окна, пока в дверь ломились вызванные Надей санитары, он, этот вечный российский Леша — чистый реализм. Причем именно тот реализм, без которого Надя, а вместе с ней и весь сценарий, возможно, так и остались бы мифом. Леша уравновешивает, заземляет Надю. Чрезвычайно на первый взгляд далекие друг от друга в нравственно-идеологическом смысле, они тем не менее составляют конструктивное единство. Одно целое. Но с внутренним диалектическим противоборством силы и слабости, надежды и отчаяния, экстремизма и примиренчества. Это целое и есть выраженное в двух противоположных ипостасях сложное и трагическое авторское я. Недаром Леша и Надя даже сходством конца объединены. Только он кончает как Актер из ночлежки, а она как Данко из сказки...
Итак, двадцать восьмого октября семьдесят четвертого года Шпаликов завершает последний сценарий, который прочтут только теперь, когда автора уже не будет. Сценарий поставлен не был. И понят не был. Даже не как художественное произведение, а как документ, свидетельствующий о мучительной попытке одного из лучших сыновей времени постигнуть реальную действительность, объяснить ее себе самому, чтобы сойтись с ней вновь или же расстаться навсегда. Как Актер? Как Данко?
Финн П. Переступить через безнадежность // Киносценарии. 1987. № 3.