Вот Шпаликов.
Если верить советским киносправочникам, то его судьба полноценно и даже лучезарно разместилась в истории кино № 1. Как-никак его уникальный талант был замечен и оценен еще на студенческой скамье. Песни Шпаликова уже при его жизни стали народными. А какие режиссеры ставили написанные им сценарии! ‹…› Вроде бы сказка да и только. Но в истории кино № 2, все еще остающейся для нас под грифом «совершенно секретно», та же биография и творческая судьба выглядят уже не столь лучезарно. Тут вдруг выясняется, что за Шпаликовым числится целое кладбище неснятого кино!
И дело даже не в самом поистине убийственном количестве отвергнутых и убитых его сценариев. Вся беда в том, что нереализованные сценарии Шпаликова, на мой взгляд, не то что лучше поставленных, но гораздо свободнее, раскованнее, заманчивее. И что несомненно важнее: в них виден Шпаликов, который рванулся к другим берегам и чуть дальше, чем мы к тому привыкли.
Да, подчас они написаны не совсем ровно, сыровато. Вот тут — невероятный взлет, чудесное парение, прорыв в новое измерение, а совсем рядом — эскизно набросанный эпизод, сыроватый диалог, очевидная сюжетная невнятица. Но при всем при этом отчаянность и высота самого замысла, потенциал новизны в нереализованных шпаликовских работах несопоставимо круче. Да и собирались ставить эти вещи далеко не самые последние люди в когорте советской режиссуры — Никита Михалков, Сергей Соловьев, Михаил Швейцер, Владимир Мотыль, Сергей Бондарчук...
Собирались, готовились, но сценарии, написанные Геннадием Шпаликовым специально для этих режиссеров, так и не стали фильмами.
Почему? Что помешало? Кто не позволил?
‹…› Невольно обращаешь внимание и на то, что кладбище нереализованных замыслов образовалось в основном в последние годы его жизни, когда он как автор набрался опыта, на голову перерос себя начинающего. ‹…›
Судьбу каждого непоставленного сценария обычно угадываешь уже по толщине его архивного дела.
Вот, к примеру, дельце совсем-совсем тонюсенькое — какие-нибудь несчастные 10-12 страничек и вся любовь. Автору, можно сказать, тут явно повезло — далее первого варианта, а может быть, даже и стартовой заявки мучаться, скорее всего, долго не пришлось. Сценарий угробили так быстро и ловко, что бедолага-сценарист, наверняка и ойкнуть не успел. Дела непоставленных шпаликовских сценариев — пухленькие, толстенькие. Некоторые составили даже целые тома. И сами по себе — почти романы. Шпаликова, как правило, ухайдакивали не торопясь, степенно, никак не ранее, чем после второй или третьей его отчаянной попытки спасти свои несчастные детища.
Есть в этих гибелях и другая особенность. Они какие-то загадочно тихие, незаметно подступившие, неведомо кем и как подготовленные. То есть все тут происходило по законам той самой треклятой «дедраматизации», которая тогда вошла в кинематографическую моду и в каковой сам Шпаликов был и первопроходцем и первоклассным мастером.
Сценарии гибли один за другим, а никаких откровенных злодеев-губителей в чистом виде вроде не было и в помине. Не было тех подловатых закрытых, тайных рецензий, с помощью которых Главная сценарно-редакционная коллегия Госкино СССР обычно надежно хоронила все казавшееся ей крамольным, опасным, «черезчурным». За редким исключением не видно было и костоломов-начальников, после прямых распоряжений которых сценарии мгновенно прекращали свое существование.
У Шпаликова вообще как будто не было врагов. Его как будто решительно все любят, ценят, вообще хорошо к нему относятся. Многие просто боготворят. И каждый очередной замысел, за редким исключением, рождается под аплодисменты. В стенограммах обсуждений, в чеканных строках официальных заключений стоит гул радостного возбуждения, признания талантливости, самых радужных упований. И вслушиваясь в этот возбужденный хор голосов, трудно предположить, что слова упований и приветственные аплодисменты, начиная с какого-то момента, незаметно и необъяснимо начнут смолкать, а в конце концов на свет божий появится неприятная и беспощадная бумажонка, каковой завершаются все истории недоставленных шпаликовских вещей — «Акт о списании литературных сценариев». И там в этой поганой бумаженции уже без всяких лирических туманностей черным по белому будет сказано про то, чему недавно улыбались и аплодировали: «признать творческой неудачей». Или еще краше, интеллигентнее — «не имеет творческой перспективы». ‹…›
В 1971 году Шпаликов принес в творческое объединение «Мосфильма» «Луч» заявку на свой очередной сценарий. По опыту своего общения с тогдашней редактурой он уже знал, что наиболее подходящие к его сценариям, но слишком шальные названия типа «Те, что поют и пляшут по дорогам», пробиваются с большим напрягом, а посему поименовал на сей раз свое творение подчеркнуто благонамеренно и «проходимо» — «Сестра моя — жизнь». Скромненько и вполне «по-советски».
Заявка, а потом и сам сценарий предназначались для заканчивавшего режиссерский факультет Никиты Михалкова. Классный, надо сказать, намечался дуэт! ‹…› К шпаликовско-михалковскому начинанию в «Луче» отнеслись более чем благосклонно. ‹…›
Но, заполучив сценарий в свои руки, заинтересовавшись им, в объединении на том не остановились, а немедленно приступили к энергичному улучшению представленного текста. Применительно к сценарным опусам Шпаликова термин «улучшение», как правило, всегда означал горькую и неприятную для любого редактора необходимость «прояснения авторской концепции». Воздушность и акварельность повествовательной манеры Шпаликова, программно неустойчивая тональность всей вещи, бесконечные переходы и перетекания эмоциональной гаммы, эдакая поэтическая приподнятость — все это, с одной стороны, страшно притягивало, завораживало, интриговало. А с другой стороны, не могло не настораживать и не напрягать бедное редакторское сердце.
Ведь сценарий у Шпаликова — это даже не облако в штанах. И даже не облако без штанов. А просто облако. И хоть сейчас оно изумительной красы и так волшебно плывет по «мосфильмовскому» небу, но вдруг возьмет да и растает все без остатка. Или еще хуже — из всех этих воздушностей и поэтизмов возьмет вдруг, да и выплывет какая-нибудь нечаянная бяка, нечто эдакое неблагочинное, несоветское. В общем — фу... некое фу...
Видимо, многим все еще памятен был урок того, как подорвался Хуциев на совершенно невинной шпаликовской «Заставе Ильича». Уж какая светлая и поэтичная, какая советская, казалось бы, была вещь, а вот, поди ж ты, все равно дошло до генсековского рыка и пришлось почтенным коллегам со студии втолковывать на собраниях недотепистому Марлену Мартыновичу: да признайся ты в любви к нашей партии, скажи прямо, что ты вокруг да около топчешься?
Вот и в шпаликовском сценарии, написанном для Михалкова, самое такое туманно пугающее место — главный герой Митя. В официальном редакторском заключении так и сказано: «Неясность, неопределенность его рода деятельности делает образ несколько надуманным, не всегда понятным: Кто он? Студент? Рабочий? Служащий? Кто его родители? Вот вопросы, на которые авторам необходимо ответить в первую очередь... Ибо то, что, очевидно, известно им самим о герое, в сценарии зачастую опущено или выражено недостаточно внятно».
Характерен уже сам круг вопросов, с которыми редактура пристает к автору. Требуется как бы заполнить классическую советскую анкету.
‹…› усаживают бедолагу-автора писать ту же историю по третьему разу. С какого бодуна? А он, умничка, свое дело знает туго: другими словами, на другой манер пишет то же самое, что поначалу написал. И опять у Шпаликова получается, что сестра-то у него — жизнь как таковая, но отнюдь не советская власть. Разницу он видит преотлично, потому-то соответственно и брат у него — не Мавзолей, а вместо лысенького бога-отца — «огромный шар еще негреющего солнца», «поле... блестит роса на траве»... ‹…›
И опять — в новом уже варианте — герой остается у него без «общественного лица». И тот же консилиум интеллигентнейших, начитанно-благовоспитанных худсоветовцев приступает к прояснению и улучшению. ‹…›
М. Туровская, тоже член худсовета, нащупала другую слабину шпаликовского письма: его мерцающие полутонами слова, игру оттенков и ту же неопределенность: «Основной порок сценария — инфантильность. И инфантильность героя, инфантильность авторской позиции, инфантильность манеры изложения. Герои Шпаликова почему-то не взрослеют, а потому и быстро стареют, ибо проблемы, волновавшие 18-летнего юношу 10 лет тому назад, вряд ли могут затронуть сегодняшнего зрелого молодого человека. Поэтому все страсти сценария кажутся мне бурей в стакане воды, изложенной с милым изяществом. История жизни милого Мити не может заставить меня серьезно размышлять о сегодняшнем дне. Пока сценарий — выстрел из пушки по воробьям».
Столь же изысканно-взыскательно высказались и другие коллеги. Судя по стенограмме, никто ничего такого, особо страшного, себе не позволил. Но высказал только личную точку зрения, обозначил свои художественные пристрастия. ‹…›
И вот уже по третьему разу Шпаликов пишет-переписывает ту же историю. Пытается, кое-что поменяв, сохранить то главное, ради чего он и брался за перо. Но консилиум все тех же лиц вновь заворачивает сценарий. На этот раз окончательно:
«...Основной задачи автору решить не удалось. По-прежнему центральная фигура сценария — Митя — столь важная для выявления идейно-художественной концепции всей вещи выглядит аморфной, расплывчатой, лишенной характерных черт, присущих молодому человеку наших дней».
Фомин В. Пересечение параллельных-2. М.: Канон Плюс, 2014.