Т. Инсен: Все три фильма, снятые вами, про поколение вашего отца. С чем это связано?
Алексей Герман: В каждом человеке живет детство, а у того, кто занимается искусством, оно преломляется в том, что он делает. И не важно, снимает ли режиссер «Войну и мир» или современный фильм. А мое детство так или иначе связано с отцом. И даже те мои воспоминания, где его нет, — это воспоминания о времени, в котором он жил. Ведь мое детство — это время его поколения.
Вот почему мне необходимо было увидеть на экране это время и через него моего отца и себя самого.
У нас сохранилась фотография, где я, еще совсем маленький, стою, а у меня в ногах лежит тень фотографа, видимо, солнце светило ему в спину. Меня до сих пор мучает, кто это такой, жив ли сейчас. И вообще, когда я смотрю на старые фотографии, меня постоянно тревожит одна и та же мысль: вот стоит, например, человек на фоне чего-то, а что слева, а что справа, знает только он. И когда я сам снимаю, всегда стараюсь помнить: то, что справа и слева от объектива кинокамеры, — загадка для зрителя, и исходя из этого определенным образом компоную кадр.
Т.И.: А вы в фильмах впрямую используете свои детские воспоминания?
А.Г.: В основном, конечно, опосредованно, но бывает в впрямую. Например, я помню Полярное, в котором мы жили во время войны, помню небо над ним, помню, как мы ходили с папой в баню. Обо всем этом я много рассказывал Светлане, и это вошло в «Торпедоносцы». Вообще своими детскими воспоминаниями я, думаю, помог ей в написании сценария. И как ни удивительно, все это в какой-то мере отразилось и в картине.
Или, например, вот такой эпизод, вошедший и «Двадцать дней
без войны». Мой отец был дружен со знаменитым подводником Валентином Стариковым. Он был вице-адмиралом. Героем Советского Союза. У меня с ним были странные отношения.
Папа уже умер, а он к нам все приходил, меня звал: «Леша»,
а я его: «Валя». Как-то я ему говорю: «Валя, вы бы все-таки рассказали, за что Героя получили». А он говорит: «Понимаешь, Леша, это у летчика-истребителя хорошо, он всем раз двадцать расскажет, как самолет сбил: „Я — так, он — так, я — так, он — в хвост“, и Герой. А у нас дело другое, чего я тебе буду рассказывать».
Позднее этот рассказ летчика: «Я — так, он — так, я — так, он — так» — вошел в фильм.
Вы знаете, мне не раз говорили: «Как это у вас в „Двадцати днях“ с такой точностью воссоздан быт тылового Ташкента?
Вы же не жили там во время войны?» Конечно, не жил, но я запахи войны помню. И ощущение тыла во мне существует едва ли не осязаемо. Поэтому, готовясь снять этот фильм и отбирая нужный мне материал, я всегда отличал правду о тыловой жизни от неправды, правду о военных романах, рассказанных ли, написанных ли, от приукрашенных со временем любовных историй, потому что во мне мучительно живут мои собственные воспоминания.
Несколько лет назад мы Светланой оказались ночью в Архангельске, в той самой гостинице, в которой я с родителями жил во время войны. То есть отец уходил и приходил с конвоем кораблей и здесь, на земле, печатал какие-то свои корреспонденции. Я помню, что у нас на лестнице бахала дверь и отец, когда работал, снимал с нее пружину. И вот я снова оказался в той же гостинице. И мне так страстно захотелось посмотреть номер, в котором мы жили, что я попросил коридорную помочь мне его найти. В результате к утру мы нашли его по виду из окна.
Т.И.: Но детские ощущения зримы и осязаемы для вас не только при непосредственной встрече с прошлым
А.Г.: Ну конечно. Я помню многое как въяве. Помню красное небо над Архангельском во время войны, помню, как приезжал отец, он был в морском кителе, а я перед этим тонул в луже, и меня только что оттуда достали. Помню какой-то зеленый лист, помню подорожники, наши деревянные дома, в которых мы жили на Кузнечихе под Архангельском. Там были страшные бомбежки и страшные пожары.
Отец служил в Полярном, это под Мурманском, и приходил в Архангельск на эсминце, сопровождавшем конвой. А это было непростое дело. Горловина Белого моря кишела немецкими подводными лодками. Отец приходил на «Гремящем». Это был очень знаменитый корабль, и сейчас в любом детском магазине продаются модели именно этого эсминца. А я на нем часто бывал. Помню, там жил заяц Помпушка, меня тогда это очень потрясло. Теперь я знаю, что на военных кораблях часто держали животных, люди тосковали и брали с собой собак, кошек. А на «Гремящем» был заяц. Я помню, как однажды командир эсминца Гурин, Герой Советского Союза, вызвал к себе одного из матросов и приказал ему показать мне корабль. Матрос начал называть меня на «вы», хотя я был совсем
еще маленький, и стал что-то объяснять мне про пушку, показывать дальномер, а потом вдруг подозрительно на меня посмотрел и спросил, до скольких я умею считать, а я от стыда сказал, что до семи. Матрос как-то очень потускнел, потому что он, видимо, сильно ошибся в возрасте — он был молодой и, очевидно, детей
еще не имел.
А как-то раз я гулял с одним летчиком, папиным другом, и вдруг он сказал мне: «Ты не мог бы меня сегодняшний вечер называть папой?» Я, конечно, папой его не назвал, но то, что он, взрослый человек, подполковник-орденоносец, просил меня об этом, — меня потрясло. Видимо, у него была дикая тоска по чему-то такому, о чем мне, конечно, было не понять.
Я помню, как ходили матросики по Архангельску и покачивались из стороны в сторону. Это была школа юнг, они еще никогда не плавали, но походка у них уже была отработана. И мы им все подражали.
Я помню, к нам в гости ходил мальчик, фотография которого сейчас в военно-морском музее висит, потому что он своим телом закрыл брешь на торпедном катере. А он к нам в гости ходил. Вот такая странная вещь.
А мы когда из Мурманска выезжали, вдруг наш пароход задержали, потому что в заливе была немецкая подводная лодка, и мы несколько часов стояли.
Т.И.: Вы и в Мурманске жили?
А.Г.: Нет, только проездом из Архангельска в Полярное. А вы знаете, в Мурманске произошло мое первое общение с искусством. Это было уже в 44-м году, когда весь город был сожжен. И только тропинки среди сожженных остатков домой, какие-то огороды, занесенные снегом, землянки, и них жили люди. И театр, который работал и в который было не попасть. Мы пришли туда, там отца все знали, и нас оставили переночевать. Сначала какие-то артисты со мною разговаривали, а потом все ушли, и я пошел вслед за ними и вдруг оказался на сцене, и тут один из актеров, который был до этого очень добр, на меня зашипел. Я ничего не понял, заревел, дали занавес, в зале засмеялись, захлопали. Потом меня увели, и я страшно рыдал. Вот. А потом мы приехали в Полярное. В конце 44-го годя отец нас оттуда забрал, а до этого там было очень опасно. Ведь это была база Северного флота. Полярное было сильно защищено зенитными орудиями, да еще сопки вокруг помогали.
Но детей там было очень мало, и мы свободно бегали, где хотели, могли на военный корабль попасть, на эсминец, и только на пирс подплава нам, детям, вход был запрещен. Вы, наверное, даже такого слова не знаете, эти звуки уже умерли — пирс подплава, а это пирс, куда швартовались подводные лодки.
Я помню матросов, которые ходили по Полярному, помню, как они гоняли в футбол с американцами, причем наши всегда выигрывали, потому что с их стороны играла команда с какого-то стоявшего на рейде корабля, а с нашей стороны — сборная Северного флота. Но наши в этом не хотели признаваться.
Я помню, как адмирал Голенко, а это был бог, и сопровождавшие его штабные офицеры шли по нашей улице, а мы пускали кораблики в канаве.
У нас там был один мальчишка хромой, его летчики взяли с собой на разведку льдов на боевом самолете, он попросился, и они его пожалели. И я ему бешено завидовал, что он хромой, потому что меня ни за что бы не взяли.
Герман. А. Кино произрастает из поэзии [Интервью Т. Инсен] // Вопросы литературы. 1986. № 12.