Сергей Добротворский: Последнее время вас так часто интервьюируют, что кажется, вы ответили уже на все вопросы. А есть ли вопрос, который вам так и не задали?
Алексей Герман: Я все чаще спрашиваю у себя: стало ли свободнее наше кино? И отвечаю — да, стало! Не знаю, как на других студиях, но на «Ленфильме» сейчас можно снимать практически все. Но стало ли наше кино лучше? Хорошие картины есть, не спорю. Мне, например, нравятся «Взломщик» Валерия Огородникова, «Робинзонада, или Мой английский дедушка» Наны Джорджадзе.
Это интересные, талантливые работы, но есть ли в них уровень, который мы когда-то увидели в «Андрее Рублеве», в «Зеркале»?.. Нет! И новых «Рублева» и «Зеркала» тоже нет, хотя все условия для этого существуют.
Нам ведь дали свободу, что же происходит? Что мешает выпрямиться в полный рост, высказаться во весь голос?
Потрясает, когда на обсуждении перспективных планов студии редактор Госкино говорит: «Меня, чиновника, должны пугать ваши замыслы, а мне не страшно». По-моему, это настоящая оплеуха!
Может быть, в свое время мы так добивались малой правды, что разучились видеть большую... Может быть, надо вырасти новому поколению режиссуры, лишенному наших зажимов и комплексов, чтобы наконец сказать: дышится теперь легко! А пока сказать так — трудно. Сужу по себе.
Я принес на студию несколько замыслов, о которых еще недавно и думать боялся, и мне их моментально утвердили. И тогда идеи, не встретив привычного сопротивления, растворились, ушли...
С.Д.: ...А что осталось?
А.Г.: Осталось желание экранизировать Юрия Трифонова. В его прозе есть время, эпоха, характеры. Была давняя мечта сделать картину по повести Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом». Дважды пытался «застолбить» заявку и дважды мне отказывали.
А потом узнал, что к съемкам фильма по этой повести уже приступили другие кинематографисты. Я отправился за разъяснениями в Госкино, и А. И. Камшалов вынес, по-моему, беспрецедентное решение. Он сказал: «Снимай, пусть будут две картины, два прочтения».
Это, между прочим, тоже знак времени, как и то, что наконец «легализовано» вечное в сущности понятие — «миссия художника».
Я встречался с Тенгизом Абуладзе в те времена, когда о перестройке еще и разговоров не было, а он уже снимал «Покаяние». Кстати, тогда в Грузии демонстрировался очередной суперколосс с участием Сталина, и вся республика была буквально увешана его портретами. Абуладзе это видел, но все равно снимал, потому что понимал свою миссию. И иначе поступить не мог. И победил.
С.Д.: Но «Покаяние», вызвавшее большой общественный резонанс, обладает и значительными художественными достоинствами.
А как быть с многочисленными в последнее время картинами, где искусство заменяется публицистикой?
А.Г.: Сейчас такое время, когда о многом можно говорить вслух. Поэтому легко впасть в разоблачительный тон. Я думаю, это неизбежно, как, впрочем, и то, что время все расставит по местам. Злободневность уйдет, искусство, если оно есть, останется. Я скептически отношусь к разговорам об элитарном, коммерческом, альтернативном и всяком другом кино. «Чапаев» — это какая картина, элитарная или массовая? А «Полуночный ковбой» Джона Шлезингера?
А «Иди и смотри»? Климов вообще был уверен, что фильм не пропустят к зрителям, а и результате его посмотрели больше 60 миллионов. А Тарковский, Иоселиани, лучшие работы ленинградской школы...
С.Д.: ...существование которой, кстати, вы так упорно отрицали.
А.Г.: Отрицал из скромности, потому что меня пытались сделать ее лидером. Сейчас могу сказать: ленинградская школа заключалась в том, что мы старались по возможности говорить правду, какой бы «трудной» она ни была.
С.Д.: Как складываются ваши отношения с молодой режиссурой?
А.Г.: Не подумайте, что я старый брюзга, но особой эйфории не испытываю. Нравятся работы Лопушанского, Сокурова, Овчарова, Дыховичного, Тумаева. Вижу все достоинства и недостатки комедии Юрия Мамина «Праздник Нептуна», могу все в ней разъяснить, разложить по полочкам, но все равно хохочу до слез. Нравятся и другие молодые режиссеры.
Есть что-то вроде грядки, которую мы тщательно поливаем, за которой ухаживаем, а нужны огромные посевы, поля режиссуры. Их надо возделывать долго, тщательно, и тогда наше кино сможет не только соответствовать мировому уровню, но и кое-чему научить Запад.
С.Д.: Чему именно?
А.Г.: Видите ли, одно из реальных преимуществ социалистической системы в том и состоит, что мы можем себе позволить воспитывать человека искусством. И не думать при этом о кассе. Меня в этом смысле очень настораживают попытки коммерциализации нашего кинематографа. Так ведь многое можно потерять. Говорю уверенно, потому что был во многих странах и знаком с зарубежной системой кинопроизводства. Она не лучше и не хуже нашей, но, скажем, появление раннего Тарковского или Иоселиани там сейчас в принципе невозможно. Ни один продюсер просто не даст денег на постановку.
С.Д.: А каков, по-вашему, реальный статус советского кино за рубежом?
А.Г.: В целом высокий, но обольщаться не стоит. Массовый зритель знает наши фильмы плохо, хотя их авторитет среди профессионалов и специалистов значителен. Пишут о нашем кино больше, чем смотрят, а смотрят главным образом с точки зрения отражения процессов нашей общественной жизни, о которой тоже информированы отрывочно и зачастую неверно. Помню, один доброжелательный американец, узнав, что я из Ленинграда, воскликнул: «Я знаю Ленинград! Раньше он назывался Одесса!»
Но, повторяю, интерес к советским фильмам существует, и интерес, я думаю, заслуженный. Например, я очень боялся показывать «Лапшина» в Италии, ведь в картине дан очень специфический отрезок нашей истории, да и герой весь из того времени — наивный, заблуждающийся... Но итальянцы увидели в фильме главное — нравственность, цельность, чистоту. А это на всех языках значит одно и то же. В США, напротив, большим успехом пользовался мой самый прямолинейный фильм «Проверка на дорогах». Думаю, из-за того, что американцы привыкли к сюжетному кино, к динамике, напряжению. А во Франции, по поводу «Двадцати дней без войны» газеты писали:
«Это урок киноискусства, преподанный нам с Востока».
С.Д.: Один зарубежный кинокритик, увидев наши картины, воскликнул: «Отныне кино делится для меня на три периода — от Люмьера до Гриффита, от Гриффита до Германа и от Германа — дальше!» Как бы вы прокомментировали эти слова?
А.Г.: Я редко анализирую свою работу, потому что отношу себя к интуитивным режиссерам. Многие «рекорды» ставлю от неумения, от растерянности. На съемках мучаюсь, сомневаюсь.
Так что в теорию вдаваться не умею. Одно знаю точно: я боюсь снять плохой фильм или просто плохой, случайный кадр. Я боюсь солгать, сфальшивить даже в малом, потому что малое рано или поздно даст о себе знать в большом, в целом фильме. А снять плохой фильм,
по-моему, все равно, что плюнуть в вечность.
Герман А. «Так трудно выразить, как дышится легко...» [Интервью Сергея Добротворского] // Советский фильм. 1988. № 8.