Захватить может поток, стихия, непроизвольное, свободное течение. Но в тяжелом, еле ощутимом потоке «Лапшина» ты все время натыкался на острые выступы. Причем с таким безжалостным однообразным постоянством, без намека на отмели или приятный островок, что само продвижение превращалось в сплошное испытание.
Был конец советской эпохи, время, когда появилась потребность рассмотреть себя не в милом советском ракурсе и даже не в критически-диссидентском советском ракурсе, а в плане биологическом, что ли. Герман сделал это уверенно и мощно. «Лапшина» он сделал о нас, о нашем генотипе, о жизни недолюдей, о работе недолюдей, о развлечениях и отдыхе недолюдей.
Чем занимались его персонажи? Что-то или кого-то вылавливали. Наверное, это были милиционеры или гэбэшники, понять было трудно. Они выслеживали то ли врагов, то ли уголовников. В рассказе Германа-папы все ясно: кто хороший, кто плохой, когда торжествует справедливость. Здесь же, в фильме, ты только догадывался, что герой и его товарищи занимаются каким-то важным, видимо, очень важным делом, настолько они были преисполнены серьеза и самоуважения. Нет, все-таки не было твердой уверенности, что они милиционеры, мы-то знаем милиционеров по кино и по жизни.
Хотя они за кем-то гонятся, решают чьи-то судьбы, важно для режиссера было что-то другое, и твое внимание приковано к этому другому.
Вот кто-то закурил сигарету, закрыл форточку, поправил пуговичку, шмыгнул носом... Любят повторять, что Герман въедливый реалист, почти натуралист. Полная чушь. Он создает фантастический мир, основанный на очень сильных, натуральных гиперреалистических впечатлениях-воспоминаниях.
В кадре всегда тесно, и персонажи в нем не умещаются. Их главное существование где-то за его пределами. Они видны частично, нередко только ощутимы. Большое количество каких-то непонятных людей все время пересекает кадр либо по первому, либо по заднему плану. В фокусе, а особенно за его пределами чувствуется какая-то обстоятельная суета. Ощущение, что принять серьезное, даже судьбоносное решение можно только мимоходом, между делом. Сосредоточиться невозможно.
Здесь не работа, а потуги ее. Люди такую работу не делают. Недолюди, пожалуй, да. Не любовь, а потуги любви. Не шутки, а потуги. Не развлечение и отдых, а нечто странное и не очень привлекательное. В этом фильме не чеховские, знакомые нам недотепы: нелепые, трогательные, милые. Недолюди — не недотепы.
Вот Лапшин по замерзшей трубе лезет к женщине на второй этаж. Долго пыхтит, как бы обняв ее. Они о чем-то поговорили, она отказала. Он задыхаясь спустился. Потоптался на снегу, ушел. Секунда влечения, может быть, даже чуждого ему? Любовью уж точно это назвать нельзя. Или это и есть любовь недолюдей?
А чем занимаются героиня Руслановой и театральная труппа, в которой она состоит? Они разыгрывают что-то несусветное.
Это — потуги искусства. А бравурный марш в конце фильма, трамвайная платформа и гирлянды лампочек, которые почему-то горят днем, — попытка, потуги, имитация праздника.
На человека похож только персонаж Андрея Миронова, потому он в фильме особняком, как-то выбивается из стилистики, словно не местный, иностранец какой-то.
Когда в начале 80-х я ставил во МХАТе пьесу Н. Павловой «Вагончик», действие которой происходило в подмосковном поселке, меня вели эти же ощущения. Катя Васильева, игравшая прокурора, заметила, что у нас на сцене 22 человека и только одно нормальное лицо — лицо Игоря Васильева — адвоката. Потом я это увидел в «Лапшине».
Повторю, фильмом я был потрясен, но эмоционально наблюдал поток жизни как бы со стороны. Там не было тех, с кем бы я мог себя идентифицировать, кому посочувствовать. Может быть, чуть-чуть с героиней Руслановой или героине Руслановой...‹…›
Герман открыл тот ген, из которого мы все произошли, и были потрясены узнаванием.
Он взял детективную историю, как нередко поступают хорошие режиссеры хороших современных фильмов, историю, где сюжет должен главенствовзть, и выбросил, убрал, размыл все причинно-следственные связи. Сюжет еще есть, но ты его почти не улавливаешь, во всяком случае, не за ним следишь...
Гинкас К. Капричос Германа [Интервью М. Седых] // Литературная газета. 1999. № 42. 20-26 октября.