...Море. Пустая набережная. Снимается ответственный кадр — первое появление в картине. Жара природная усиливается операторским светом и многочисленными щитами, покрытыми серебряным блеском — «подсветки». Жить мне или испариться от жары — приговор Москвина. Он хозяин времени. С закрытыми глазами, чтобы на миг съемки силой воли открыть их в слепящее пространство, встала я на отведенное мне место, думая, что это будет тянуться целый год. Приоткрыла глаза — скоро ли? Москвин в неизменной синей робе двигался легко и красиво, молча поправляя подсветки. Прибор, к которому прикасалась его рука, замирал в нужном и точном положении. Эта молчаливая симфония из фигуры художника, света и пейзажа тогда впервые поразила меня. Оказалось скорее, чем это мог предположить даже искушенный в кинематографе человек.
Потом на экране вместо белого, почти неонового, гнетущего и праздничного одновременно, ялтинского дня была пыльная, душная, укрытая маревом Ялта Чехова. Это сделал Москвин. ‹…›
Стали снимать сложную сцену под условным названием «Падение Анны Сергеевны». Обычно я приходила на площадку в гриме и костюме в девять утра. И не было случая, чтобы Москвин не подготовил свет. Он почти никогда не был у кинокамеры, там царил его ученик Дмитрий Давыдович Месхиев, или Дэдэ, как его называл Москвин, Андрей Николаевич руководил светом. И когда я поняла, что вся группа: осветители, операторы, режиссеры, партнер, художники — готовы к съемке, и я должна сейчас в кадре начать одну из основных сцен фильма, мне стало так не по себе, что забыла, зачем я здесь вообще.
— Мадам, куда вы будете смотреть?
(Москвин не хотел мириться с тем, что меня, как и героиню, зовут Сергеевной, он некоторое время называл меня Васильевной, пока не перешел на привычное «мадам».)
— Куда прикажете, Андрей Николаевич.
— Смотрите, куда вам удобнее. Я поставлю вам собеседника. Какого хотите, красненького или синенького? (Имелся в виду маленький фонарь, который Москвин ставил мне, как партнера, для общения. Чтобы он не давал ненужного света, фонарь затягивался бумагой — красной или синей).
Сцена не ладилась. Уже заканчивался рабочий день, я злилась, Баталов очаровательно улыбался, я еще больше злилась, И. Е. Хейфиц огорчался, я еще больше злилась на себя, что огорчаю его; все не так, все плохо, еще секунда, и зареву, а сделать с собой ничего не могу. Москвин выключил свет и сказал:
— Идемте.
— Куда, Андрей Николаевич?
— Идемте, говорю.
Я послушно пошла за ним. Никто не проронил ни слова, хотя оператор прекратил съемку. Молча привел меня Москвин в свою операторскую кабину, молча заварил чай, молча протянул мне огромную чашку, налил себе, мы сидели и минут десять молча пили чай.
— Прошло?
Сцену мы сняли очень быстро.
Только теперь я поняла, что тишина на съемочной площадке, безукоризненная работа бригады осветителей — все это не из-за страха перед «суровым» Москвиным, а из-за огромного уважения к нему.
Саввина И. Андрей Николаевич Москвин // Кинооператор Андрей Москвин. Л., 1971.