Сделали картину [док. ф. «Карело-Финская ССР»], перезаписали, показали художественному совету ‹…›, получили указание Министерства: снять заседание Совета министров республики.
Мои операторы уже давно работали на других картинах. Освободился оператор Москвин. Ему и предложили поехать с нами и снять эти важные для картины кадры.
‹…› Тогда в 1951 году, он был в расцвете сил. Был он замкнут, немногословен, с некоторыми странностями. Одна такая странность проявилась здесь. Он не взял с собой в Петрозаводск ни второго оператора, ни ассистента. Не нужно, и все. С ним поехали два дольщика, т. е. рабочие, которые прокладывают, где надо, деревянные рельсы и водят по этим рельсам «Долли» — такую небольшую тележку на четырех колесиках. ‹…›
И вот, наконец, нам назначают: завтра с 10-ти утра Совет министров в нашем распоряжении. По распоряжению Москвина передвижные электростанции ставят перед подъездом здания ЦК партии, где происходят эти заседания. Вечером, когда все служащие покидают здание, мы осматриваем зал заседаний, я показываю Москвину и своим помощникам, как предполагаю снимать ‹…›.
Москвин дает указания дольщикам: сначала рельсы по левой, потом по правой стороне ‹…›. Затем получает распоряжения бригадир светотехников: где и как, и какие осветительные приборы ставить, к каким станциям подключать провода. Ну, все, вроде, предусмотрено. Пошли спать.
Следующий день никогда не забуду. Уже в 8 утра мы готовим первый кадр. ‹…› Вспыхивает свет, небольшая репетиция, председательствующий говорит, министры его слушают. И все!
Еще раз проверяется свет ‹…›. Съемка первого кадра завершена. Приступаем к подготовке кадра № 2. ‹…›
И вот тут солнце, которое своим светом щедро помогало Москвину, уходит. Мы ощущаем, что температура около 30°. Людей гримируют, а грим течет. Надвигается огромная черная туча. Москвин ругается: она его половины света лишила. Но общий план снят, а первые планы можно осветить электричеством. Гремят раскаты грома. Ожидается сильная гроза. Москвин говорит: надо переждать, не стоит рисковать. Делаем перерыв на час. ‹…›.
Гром гремит, молнии сверкают, а дождя нет. Жара удушающая. Проходит час. Дисциплинированные министры уже на своих местах. Нет, ждать больше нет возможности. Будем снимать. Включают свет. Москвин у аппарата на «Долли».
— Приготовились! — командую я.— Начали! Поехали!
‹…› Москвин включает мотор камеры. И вдруг — хруст, что-то взвизгнуло, и мотор заглох. Москвин уже по звуку знает, что случилось. Он тихо говорит мне:
— Капуста! — и к бригадиру. — Проверить фазы!
Оказалось, перепутаны фазы в колодке, соединяющей провода от тонвагена, дающего ток на аппарат. В этой чертовой жаре, в темноте, когда туча превратила день в ночь, кто-то нечаянно или умышленно, кто знает, повредил на колодке вводы, вырвал, вытащил их, а потом, стараясь поправить дело, не заметив, соединил плюс на минус. Мотор дал задний ход, и пленка, вместо того, чтобы идти вперед, рванулась назад в подающую кассету. В результате: капуста! ‹…›
Москвин открывает аппарат. Я вижу комок из пленки, которая забила втугую транспортирующую трассу, заколодила вмертвую ролики подачи.
Андрей Николаевич попробовал что-то внутри, нажал, потянул, сказал тихо:
— На это часа три уйдет, а может и больше... съемку отмените.
— Не могу я съемку отменять, Андрей, это не студийная массовка, — говорю я ему так же тихо, — это Совет министров. Знаете, с каким трудом их собрали? Надо снимать сегодня, понимаете?
— Отложите на вечер, — коротко говорит он. И я понимаю, что большего сейчас от него не добьюсь. Подхожу к президиуму:
— К сожалению, товарищи, авария. Съемочный аппарат испорчен. Нужно время, чтобы его починить.
Товарищ Егоров участливо спрашивает:
— Что-нибудь серьезное? Может быть, вызвать с завода специалистов?
— Спасибо, — отвечаю я, — лучшего специалиста, чем сам оператор, мы не найдем. Нужно несколько часов. Или совсем отменить съемку... ‹…›
— Так что же? — спрашивает терпеливо Егоров.— Продолжим?
— Да, — твердо уверенный, что через пару часов Москвин устранит аварию, говорю я. — Если можно, в 19 часов?
‹…› Нас пригласил к себе в кабинет управляющий делами и предложил чай, бутерброды. Но Москвин этим предложением не воспользовался. Он разложил на столе всевозможные инструменты и немедленно приступил к работе.
Температура 30°, не меньше. И в этой жаре Андрей, сбросив пиджак, трудился над намертво заклиненным аппаратом. Он трудился, забыв обо всем. Он понимал ситуацию. ‹…›
Пот ручьями стекал с лица Москвина, каплями тек из-под очков. Он на это не обращал внимания. Дольщики, каждый своим полотенцем, утирали лицо. Он отмахивался от них, как от мух назойливых. Он ланцетом вырубал пленку микроскопическими кусочками: она, намотавшись на ролики, парализовала весь механизм, и никакая сила не могла его разжать ‹…›
Около трех часов беспрерывно, не отходя от стола, не выпуская инструмента из рук, трудился великолепный механик-инженер Москвин. Лицо злое. Глаза остановившиеся. Пот ручьями. Рубаха мокрая насквозь. И не подходи к нему никто! Матерится зверски на каждого, кто мешает. Я же вижу, какие физические усилия ему приходится прилагать при этой малопонятной для меня работе.
Но вот... мы с торжеством, но молча переглядываемся, последние пленочные ошметки летят у него из-под рук. От пленки механизм он освободил. Но теперь надо проверить все части аппарата. Где-то из-за этой проклятой «капусты» мог возникнуть перекос, какие-то части могли ослабнуть. И Москвин разобрал весь сложный агрегат до мельчайших частей. Он смазывает их, снова ставит, проверяет, завинчивает, недовинчивает, перевинчивает. В его движениях чувствуется усталость, но он так же молчалив, так же целеустремлен. Время для него не существует. Он действует, как автомат.
Аппарат собран.
— Кассету! — командует он.
Ему подают кассету. Он заряжает аппарат. Включает мотор. Прислушивается. Останавливает мотор. Что-то где-то подкручивает. Снова включает мотор. Слушает. Выключает. Выпрямляется. И медленно оглядывается, глаза у него какие-то отсутствующие. Тихо спрашивает:
— Сколько... время?
— Пятнадцать! — показывает ему часы Яковлев.
— Можно снимать, — спокойно говорит Москвин, подходит к широкому дивану. Не глядя, протягивает руку:
— Дай закурить!
Я протягиваю ему портсигар. А он вдруг падает навзничь, делает руками какие-то плавающие движения. ‹…› Но мне не смешно. Я вижу его лицо. ‹…› Я яростно кричу: — Врача! Яковлев, врача!
У него инсульт!
Уже через несколько минут примчался врач и сестра. Хрипящему, с закаченными глазами Андрею сделали укол, а нас всех выгнали из комнаты. ‹…›
‹…› я поставил диагноз неверный. Врач нашел у нашего друга сердечный припадок, сделал ему укол, дал каких-то капель и разрешил доставить Москвина в гостиницу. Когда он предложил больного немедленно поместить в клинику, тот, уже пришедший в себя, категорически отказался. ‹…›
В половине шестого я с Адольфом Бергункером и Яковлевым пришли к больному. ‹…›
— Андрей Николаевич, — тихим голосом говорю я, — нет, я вижу, ты снимать не можешь. ‹…› Поверь, мы очень переживаем твою беду, но и ты пойми нас. Посоветуй, что делать...
— Снимай сам...
— Не умею. ‹…›
— А твои ребята, Андрей Николаевич? — спрашивает Бергункер. — Вы никогда не снимали? — оборачивается он к ним.
— Нет, — говорит тот, что постарше. ‹…›
— Но вы... зарядить камеру можете? — говорит Москвин.
— Можем!
— Навести на фокус... ‹…›
— Я могу! — говорит второй.
— Вы помните... замеры, сегодня утром делали? — после паузы спрашивает Москвин.
— Я помню, — говорит второй дольщик, — я умею обращаться с экспонометром...
— Вот отлично, — вскакивает экспансивный Бергункер.
— Уйдите все к..., — медленно заявляет Москвин, — давайте сюда аппарат, оптику... ‹…› и уходите, я их проинструктирую... если поймут, попытаются снять, если нет...
Съемка состоялась. Для опытного оператора Москвина это была работа на час-два. Для проинструктированных, облеченных его полномочиями дольщиков, которые в фотографии понимали меньше каждого из нас, на это потребовалось около... семи часов. ‹…›
Действо свое мы закончили уже на рассвете. И в этот же день уехали в Ленинград. Прощаясь с Москвиным, я сказал, чтобы он сегодня же вызвал врача. Андрей Николаевич буркнул в ответ:
— Через два дня буду на студии. Вместе будем огорчаться...
Словом «огорчаться» он называл просмотр отснятого материала на экране. Но через два дня он на студию не пришел, потому что врач, осмотревший, его в день приезда, определил, что я не так
был далек от истины. У Москвина был не инсульт, а инфаркт. ‹…› Только через восемь месяцев появился, поборов болезнь, оператор-богатырь, прелестнейший человек, и инженер-механик высокого класса, искусный матерщинник — Андрей Николаевич Москвин.
‹…› Он был противоречив. Груб и ласков. Отзывчив к чужой беде.
Иванов А. На экране и за экраном // Киноведческие записки. 2002. № 60.