Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Человек, который поправляет Козинцева
Из воспоминаний Станислава Ростоцкого
Андрей Москвин. Рис. Н. Акимова. 1948

Когда в 1946 году я уезжал в Ленинград на первую производственную практику, к своему учителю Григорию Михайловичу Козинцеву, на картину «Пирогов», то, естественно, волновался, а порою, что уже не было столь естественно, даже испытывал известное чувство страха. Одной из причин этого страха был Андрей Николаевич Москвин — оператор картины, на которой нам предстояло работать в качестве практикантов, а следовательно, вступать с ним в те или иные деловые и человеческие взаимоотношения. ‹…›

Однажды Козинцев сказал нам: «Когда я окончательно поставил кадр, приходит Москвин и поправляет его на полсантиметра, тогда я вижу, чего не хватало этому кадру. Эти полсантиметра— самое главное. Их делает Москвин».

Человек, который поправляет Козинцева. Это казалось невеpoятным и вызывало душевный трепет. ‹…› Мы уезжали в Ленинград, нагруженные рассказами, которые уже на наших глазах превращались в легенды о необычности поведения Москвина, о необычности его поступков и привычек.

Так, мы уже знали легенду о крайней молчаливости Москвина. Рассказывали, что даже приказания о расстановке приборов он отдает при помощи весьма странных действий, активность которых определяется мощностью требуемого прибора. Мы уже слышали о том, как великий молчальник — Москвин однажды заговорил, мало того, что заговорил, но еще и потребовал, чтобы ему предоставили возможность прочесть лекцию о том, как надо снимать фильмы. Это было невероятно, и, конечно, ему с радостью предоставили зал. Народу набилось видимо-невидимо. Москвин пришел с железной коробкой в руках. Он взошел на кафедру, попросил председательствующего передать коробку в кинобудку и показать заключенную в коробке ленту. Погасили свет. Показали. Это были кусочки, собранные Москвиным из разных фильмов тех лет. Когда зажегся свет, Москвин снова взошел на кафедру и, указав на экран, сказал: «Вот так снимать не надо!» На этом лекция была закончена, подобных рассказов существовало множество. ‹…›

Наблюдать, как работает Москвин, было наслаждением.
Вот он появляется в павильоне в своем неизменном синем комбинезоне, вернее в брюках и куртке и в неизменной синей шапочке, похожий одновременно и на главного оператора и на простого осветителя, и начинает бродить по павильону,
заложив руки назад и, на взгляд непосвященного, словно бы ничего не делая. Козинцев, сидя за аппаратом, там, где мы обычно привыкли видеть оператора, ставит кадр и репетирует с актерами, а Москвин все продолжает ходить, вроде бы и не видя разыгрываемую актерами сцену. За Москвиным ходит бригадир осветителей. Нет, Москвин не совершает никаких странных действий, но и не говорит ни слова, изредка только тихонько свистит один или два раза и подымает то один, то другой палец, пользуясь каким-то только ему и его сотрудникам известным языком. Всегда точно в тот момент, когда сцена уже отрепетирована, он оказывался около Козинцева, и Козинцев, не говоря ни слова, освобождает ему место за аппаратом.

— Может быть, господа артисты покажут нам что-нибудь? — говорит Москвин. Он смотрит сцену и спрашивает:

— Григорий Михайлович, нельзя ли господину артисту сделать полшага вправо? Потом он поправляет камеру и свистит. Вспыхивает свет и оказывается, что он весь уже поставлен, остается только направить знаменитый москвинский «бэбик», сопутствующий глазам актера, который он устанавливает сам, и можно начинать снимать.

А потом идущий по коридору Москвин скажет: «Пойдемте огорчаться», — и все идут в зал смотреть материал и в очередной раз удивляться мастерству этого человека, который будет всегда недоволен и всегда искренне огорчен увиденным. Во всяком случае, мне ни разу не пришлось услышать, чтобы Москвин похвалил снятый им кадр.

‹…› в картине «Белинский» мы снимали сцену «Зарево».
Была большая массовка — люди, жандармы, кареты. Мне доверили руководство вторым планом. Я весь в поту метался по площадке, расставляя людей. Потом для облегчения своей участи я сел верхом на высокую жандармскую лошадь. Где-то произошла заминка, я поскакал, чтобы навести порядок. Лошадь оступилась на склоне дороги. Вместе с лошадью упал и я. Стараясь встать, лошадь била копытами. Удар пришелся в здоровую, очень необходимую ногу. Я почти потерял сознание от боли. Первым, кто подбежал ко мне, был Москвин... а ведь он никогда не бегал.

У него была своя шуточная теория: «Лучше идти, чем бежать, лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть» и т. д. Но это была шутка человека-труженика, привыкшего использовать усилия с наибольшим полезным эффектом.

Помню, как он, заложив руки за спину, медленно шел по Кировскому, направляясь на «Ленфильм». Кажется, никакая сила не может заставить его ускорить шаг. Однако при этой системе ходьбы он никогда никуда не опаздывал, по нему можно было проверять часы. Потому что для него и свое и чужое время было ценностью. В окружающей его спешке, сумбуре, а порой и неразберихе кинематографической жизни, в суетливой погоне за наградами, житейскими удобствами и высочайшими одобрениями он был точен, ясен, честен и постоянен. Да, именно постоянен и в привязанностях, и в склонностях, и в привычках.

В автобусе, едущем на съемку, и в просмотровом зале у него было свое постоянное место. И если какой-нибудь непосвященный новичок занимал его место, то он немедленно и безжалостно изгонялся. Но самое главное, конечно, заключалось не в этой привычке к месту, не в одежде, а в постоянстве его суждений об истинных ценностях, заключенных в произведении искусства, в человеке, в жизни. В тяжелые времена, когда очень трудно было сохранить честность и великодушие, ни то, ни другое не покинуло Москвина.

Целесообразность, постоянство, сдержанность в проявлении чувств — как легко из этих черт вылепить образ сухого и несимпатичного человека. И иногда людям, поверхностно его знавшим, Москвин и представлялся таким. На самом же деле, при кажущейся черствости, Москвин, на мой взгляд, был очень добрым и легко ранимым человеком. В нем всегда жил огромный интерес и уважение к окружающим.

Я не помню случая, чтобы Москвин, находясь в далекой экспедиции или будучи тяжелобольным, забыл поздравить своих друзей с какой-нибудь датой: будь то Новый год или твой день рождения. Мало того: только ему одному известным способом, преодолевая все неожиданности довольно плохо налаженной в те времена связи, он ухитрялся отправлять свои краткие поздравительные послания с таким расчетом, чтобы они всегда приходили точно в утро отмечаемого в послании события. Эти послания всегда были шутливы, остроумны и проникнуты добрым и веселым чувством. Он не копил душевных богатств, щедро и незаметно он раздавал
эти богатства окружающим. И люди платили ему подчас тоже незаметной любовью и, не боюсь сказать, нежностью, о которой 
он, наверное, к сожалению, не всегда знал.

Я никогда не забуду Москвина на похоронах Сергея Михайловича Эйзенштейна. В первый раз я увидел Москвина, который не смог скрыть своих чувств, свое потрясение. Нет, он был такой же молчаливый, такой же сдержанный, как всегда, но он стоял как-то в стороне от других, в стороне от официальной скорби, от речей, от слез и соболезнований. Он прощался не только с Эйзенштейном, он прощался с большой частью и своей жизни, он прощался с прошлым и с будущим, которое уже не состоится, и в его глазах за толстыми стеклами очков жила какая-то почти детская обида на страшную нецелесообразность, проявившуюся в этой смерти.

Нет, он не был молчаливым. Он просто никогда не использовал слова как блестящую одежду, под которой скрываются тусклая душа и пустое сердце, отсутствие подлинных чувств и неискренность отношений. И о других он никогда не судил по словам. Судил по поступкам, по содеянному, ибо самое горячее словесное сочувствие, выраженное человеку, испытывающему жажду, не стоит отданного ему вами глотка воды.

Ростоцкий С. Воспоминания // Кинооператор Андрей Москвин. Л., 1971.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera