14 апреля Эйзенштейн через океан говорил по телефону с учеником и другом Джеем Лейдой (разговор организовали по случаю премьеры в США первой серии [«Ивана Грозного»]); Лейда вспоминал: «Когда я спросил о второй серии, он довольно бесцеремонно прервал мои расспросы и переменил тему». 6 июля письмо Москвину: «Сижу в Кратово, подыхаю от жары и от сожаления не видеть Вас здесь. Набираю сил на сердечную поправку и жду не дождусь, когда возобновится тернистый наш общий путь». Письмо имело постскриптум: «Прилагаю образец терния (фрагмент из моего венца)»; в конверт вложена сухая веточка розы с шипами; на конверте: «Андрею Николаевичу Москвину. Открывать очень осторожно». Настраиваясь на общий путь с Москвиным, Эйзенштейн разрабатывал замысел цветового фильма «Москва 800». Помнил он о Москвине, и занимаясь теоретическими проблемами цвета. В конце 1946 года сделаны записи на тему «цвет и рефлекс», прямо связанные с Москвиным, 19 марта 1947-го он прочел во ВГИКе лекцию о цвете и музыке в «Грозном», в свою последнюю ночь работал над статьей о цвете; последняя написанная в ней фраза: «Поэтому я вкратце изложу тот процесс, которым, в частности, строился цветовой эпизод в картине „Иван Грозный“»...
У Боратынского есть строки: «Душа певца, согласно излитая, / Разрешена от всех своих скорбей...» Разрешения, освобождения от скорбей «излитием» их в фильме у Эйзенштейна не было. В сентябре 1947-го записано: «...самоуничтожение через гибнущего сына (Исаака) — от Степка в „Бежином луге“ до Владимира Андреевича в „Грозном“ — оба трагичны по судьбам картин as well [также]». 23 января 1948 года ему исполнилось пятьдесят.
28-го пришла телеграмма от Москвина: «Сожалению не мог своевременно вспомнить тчк Нежностью поздравляю прошедшим двадцать третьим Сергием». Пунктуальность Москвина в таких вещах была хорошо известна Эйзенштейну; при его суеверии он мог посчитать «поздравляю прошедшим» за дурное предзнаменование. В конце января Ростислав Юренев рассказал Эйзенштейну, как чуть не подрались студенты-операторы ВГИКа, решая, кому идти на практику к Москвину — на пересъемки «Грозного». Вот реакция Эйзенштейна: «Какие пересъемки? Неужели вы все не понимаете, что я умру на первой же съемке? Я и думать о „Грозном“ без боли в сердце не могу!» В начале февраля приехал в Ленинград Станислав Ростоцкий, ученик Козинцева и Эйзенштейна, передал Москвину привет от учителя. Последний... В ночь с 10 на 11 февраля — новый инфаркт, Эйзенштейн умер.
Москвин узнал об этом от Козинцева, которому позвонил Тиссэ. Утром 12-го он был в Москве. В квартире на Потылихе долго стоял у широкой тахты, на которой лежал как будто уснувший Эйзенштейн. Попросил у Перы Аташевой на память его старую меховую шапку (есть легенда, что шапку он украл; выглядит это романтичнее, но было иначе). 13 февраля в 13 часов — гражданская панихида. «В первый раз, — вспоминал Ростоцкий, — я увидел Москвина, который не смог скрыть своих чувств, свое потрясение.... он стоял в стороне от других, в стороне от официальной скорби, от слез и соболезнований.... в его глазах за толстыми стеклами очков жила какая-то почти детская обида за страшную нецелесообразность, проявившуюся в этой смерти».
14-е — день рождения Москвина. Вечером он пришел на Гоголевский бульвар к Аташевой, не застав ее, написал записку:
Милая Пера
Спасибо за все
Для меня все кончилось вчера
Это очень страшно
Постараюсь уехать сейчас
Если не удастся, зайду завтра после 12
А. Москвин 14/11 48
Он был невероятно сдержан в проявлении чувств, записка — свидетельство его потрясения. Он потерял друга, цену которому знал лучше, чем кто-либо иной... В марте Аташева попросила его по свежим впечатлениям написать об Эйзенштейне, о работе с ним. Он ответил: «О писании статьи не думаю. Ведь то, что напишется, никому не следует, собственно говоря, читать, а писать другое ни к чему и не умею».
Михаил Булгаков сказал, что духовное общение с близким человеком после его смерти не проходит, напротив, может обостриться. Духовное общение Москвина с Эйзенштейном не прервалось, все получило теперь новый масштаб для сравнения. В день пятилетия со дня смерти Эйзенштейна он написал Аташевой: «...сидел дома в довольно мрачном настроении. Не помогла даже четвертинка отборного коньяка. Уж больно противно сравнивать существующих с Ним...» Москвин делал все, что мог для памяти об Эйзенштейне. В 1955 году, истратив до последнего рубля постановочные за «Овода», заказал литую бронзовую доску с именем Эйзенштейна и датами его жизни и установил на временном памятнике. Много позже, когда Москвина уже не было, на могиле поставили новый, мраморный памятник. Старую, уже и не нужную, доску вмонтировали в мраморную плиту как знак памяти о дружбе двух великих художников.
В феврале 1948-го, вернувшись из Москвы, он сам с любовью напечатал большой фотопортрет Эйзенштейна и повесил над тахтой, на которой спал. Это был единственный портрет на стенах его комнаты...
Бутовский Я. Андрей Москвин, кинооператор. Издание 2-е. М.: Эйзенштейн-центр, 2012.